Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами Страница 34

Не мог, оказывается! Еще за два дня до гибели Зоей молодой Морохин, пережив на пожаре нешуточное потрясение, попал в больницу, метался в жару и бреду. Опасались мозговой горячки (сведения доктора Б.В. Фрязина).

Сыщики В. и И. не поленились проверить ревнивых женщин, чьих мужей и возлюбленных погубила Зосина красота. Оказалось, что невеста Шубникова, брошенная женихом ради минутной Зосиной прихоти и травившаяся сулемой, до сих пор очень больна и слаба. Она живет в Горенском монастыре под Челябинском.

Вова не пощадил даже собственной мачехи: Аделаида Петровна значилась в списке подозреваемых тринадцатой, под литерой Ф. На исходе зимы, ревнуя мужа-доктора, эта Ф. грозилась как отравить, так и удушить Зоею, страдавшую мокрым плевритом. Все кончилось тогда битьем микстурных пузырьков и смуглого лица веселого доктора.

Однако у Аделаиды Петровны нрав был странный и противоречивый. Позже она могла разъяриться еще раз. И ярилась как раз в роковую ночь! Она плакала, ударяла мужа по щеке и вынимала из декольте яд кураре. Однако все это проделывала не из-за рыжекудрой Зоей, а из-за брюнетки Нины Курдюмовой, у которой доктор слишком старательно лечил катар кишечника. Снова не то!

Оставалась еще одна подозреваемая – жена бывшего миллионера-мукомола Шишкина. Этого бедолагу Зося начисто обобрала и сделала неудачником и пьяницей. Однако Шишкина была баба простая и грубая. Задушить разорительницу своими сдобными руками она бы, пожалуй, сумела, а вот осыпать розами – вряд ли. Да и душить самолично не стала бы! В прошлом году, когда произошла ее семейная катастрофа, Шишкина наняла несколько босяков из Муртазинской слободы. Недалеко от городского театра негодяи напали на щегольской Зосин выезд, спихнули кучера с козел, а саму Зоею облили нарочно припасенными помоями. Позже босяки признались, что должны были еще и накостылять барышне Пшежецкой по шее. Однако подоспевшие на Зосин крик прохожие и городовой Бутонов отбили несчастную. Двоих злоумышленников удалось изловить. На следствии разоренная миллионерша, конечно, отреклась от босяков и заявила, что никому денег за пакости не платила. Доказательств никаких не было – основной куш Шишкина обещала после дела, а аванс босяки успели пропить. Нет, если в груди Шишкиной до сих пор пылала жажда мести, она бы утолила ее без всяких декадентских вывертов с розами!

Итак, несмотря на исправно заполненные страницы синей тетради (чистых оставалось только четыре), дело о кладбищенских огнях и гибели Зоей Пшежецкой ничуть не прояснилось. «Белые розы, столь редкие в наших краях, путают все следы, – писал Володька. – Откуда они взялись? Как бы то ни было, ясно, что злодей – сумасшедший романтик, поклонник неизъяснимой красоты смерти, натура тонкая, неординарная, болезненная».

«До чего Володька красиво писать стал! – подумала Лиза, закрывая тетрадь. – А ведь еще в прошлом году он душил нас с Мурочкой скучнейшими трактатами об устройстве чешуекрылых!»

Володькины писания были прочитаны, а времени до полуночи оставалось пропасть. Не развлекла даже внезапно явившаяся Каша: она забрала Зосин дневник, не сказав и трех слов. Лиза снова взялась за необъятно толстый «Обрыв», который скрашивал ей дни болезни, но не смогла прочитать ни страницы. Ее злили медлительные и словоохотливые герои романа, с которыми ничего не происходило. Понравилось лишь то, что негодяй Маркушка назначал свидания в глухих местах.

Бросив книжки, Лиза уселась за рояль и принялась убивать время, воображая, что минуты – это клавиши. Тетя Анюта сначала обрадовалась Лизиному рвению, но скоро попросила пощады:

– Лиза, довольно! Ты мило играешь гаммы, но что-то у меня разболелась голова. Должно быть, погода переменится.

Ужин был нескончаем. Тетя Анюта пыталась поддерживать светскую беседу, но быстро выбилась из сил и набросилась на брата:

– Паня, ты меня слушаешь? Ты здоров?

Павел Терентьевич, почему-то очень притихший в последние дни, лишь пожал плечами. Он пытался и чай пить, и читать газету, но ни то ни другое у него не выходило. Сидел он бледный, потерянный, уставив глаза в какую-то непостижимо притягательную точку на буфете. Лишь иногда испускал вздох, больше похожий на стон.

– Я здоров, Анюта, все хорошо, – отвечал он.

Но его желтое лицо, обвисшие усы и нечитаная «Речь» говорили, что на белом свете что-то и нехорошо, и неладно.

– Как же здоров, когда ты бледен и не ешь! – кипятилась Анна Терентьевна. – Ах, я с вами просто голову теряю! Вон и Лиза сидит как на иголках.

– У меня голова болит. Наверное, погода переменится, – повторила Лиза теткины слова и вышла из-за стола.

– Ты слишком рано поднялась после жара. Надо было недельку отлежаться. И не горбись так! – успела заметить ей вслед тетка.

Лиза услышала эти слова, стремительно удаляясь по коридору, причем не в свою комнату, а в нянину. «Ах, няня, няня, здесь так душно…» Какая ерунда! – бормотала она. – Но я умираю без него!»

Когда Лиза была маленькой, часто бывала у няни. Теперь она редко сюда заходила. Никогда и ничего не менялось в этой комнате. Всегда здесь было уютно и душновато, ситцевые занавески приспущены, грозно смотрит с любимой няниной иконы смуглый старичок – Николай-угодник. В детстве Лиза боялась этого пронзительного взгляда, который настигал и жег в любом углу, куда бы она ни пряталась. Она думала, что Никола знает все ее проделки и отведет глаза, только если она станет ангелочком, но для этого надо умереть. Пока же Никола продолжал гвоздить своими каренькими неподвижными очами и недовольно сжимать узкий рот с крошечным лепестком губ. Ему ясно было, что совершенства в мире нет и не будет, что грех неизгоним, и ничего с этим не сделаешь.

Когда Лиза вошла, няня пила чай и ела какой-то незнакомый круглый пирожок.

– У Чекменевых пекли, – кивнула няня на пирожок. – Герасима, младшего, у них именины. И меня уважили. Ты, Лизушка, не больна?

– Почему сразу больна? Сговорились все, что ли? – нахмурилась Лиза. – У меня дело к тебе, нянечка.

Она уселась на большой сундук. В этом сундуке хранилась пропасть материй, шалей и платков, заслуженных за сорок лет няниной карьеры. Ближе ко дну лежало роскошное сине-золотое платье из переливчатой тафты, какой теперь не делают. Это платье было заказано Лизиным дедом в благодарность за отчаянно нежный нянин уход, когда у трехлетней Лизы мать заболела дифтеритом. Заболела после и няня, но обе поправились. Знаменитое платье Лиза видела всего дважды в жизни. Его и другие диковинные вещицы из сундука няня иногда пересматривала, перетряхивала, пересыпала табаком с полынью – от моли, но никогда не надевала. Место им было в сундуке, а на няне вечно пестрело что-то ситцевое или суконное – одно носилось, другое шилось.

– Няня, вот что, – серьезно начала Лиза. – Сегодня ровно в полночь мне нужно пойти из дому.

Вокруг голубых глаз Артемьевны сложились веерки морщинок-улыбок.

– Парнек какой тебе полюбился? Не черный, фрязинский?

– Чумилка? Вот глупости! Не перебивай! Мне сегодня ночью надо встретиться с одним человеком – недалеко отсюда, у свербеевской бузины. Ты заднюю дверь не запирай и меня жди, хорошо? Сделаешь? Ты все поняла?

– Раз старуха, так девку не понимат? Все сделаю. А парнек хороший? Чьих он? У нас быват?

– Нет, конечно. Его зовут Иван Рянгин.

Артемьевна огорчилась:

– Не слыхала… Из-за Нети он, что ли?

– Они недавно приехали из Иркутска.

– Не слыхала. Расспрошу знающих людей.

– К чему, нянечка? – взмолилась Лиза. – Не надо никаких расспросов!

– Как не надо? Может, он варнак какой.

– Ну конечно! Будто у меня самой глаз нет!

– Девке любовь глаза закрыват, уши зажимат, – сказала Артемьевна со знанием дела. – Дверь я покараулю, а ты, Лизушка, поберегись. Много теперь худых людей, в городу особенно.

– Никого я не боюсь!

Она все-таки пришла, эта ночь! Лиза лежала в своей кровати в ночной рубашке, выпростав обе руки на одеяло, как требовалось в теткином Павловском институте. Сквозь занавески серела глухая тьма. В доме рано легли спать, никаких гостей не было. Лиза слушала тишину и скоро начала улавливать самые мелкие и непонятные шорохи, поскрипывания и постанывания. Они всегда живут в доме, но заглушаются даже слабым шумом дневной суеты.

Наконец Лиза встала, оделась, набросила на плечи теткину шаль, чтобы не мерзнуть под дождем. В одних чулках прокралась к черному входу. Двенадцать часовых ударов настигли ее уже у двери. Здесь она надела туфли и взялась за засов. Он был заранее отодвинут, а из няниной комнаты сочился рыжий свет керосиновой лампы.

Когда Лиза, обуваясь, стукнула каблуком, нянин силуэт, похожий на копну, возник на пороге сеней. Силуэт стал крестить Лизу, а потом то место, где она только что стояла и где вместо закутанной в шаль фигуры осталась приоткрытая дверь.

Лиза в это время бежала в полной темноте по липкой садовой дорожке. Дождь перестал, но деревья и кусты были обвешаны каплями – целые потоки брызг летели на Лизу сами собой, а не только от прикосновения или неловкого движения. Ни луны не было, ни звезд, только слабо светились изнутри бесконечные клубы неподвижных туч. Оказывается, даже в самой кромешной тьме с неба исходит свет!