Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами Страница 35

Когда Лиза, обуваясь, стукнула каблуком, нянин силуэт, похожий на копну, возник на пороге сеней. Силуэт стал крестить Лизу, а потом то место, где она только что стояла и где вместо закутанной в шаль фигуры осталась приоткрытая дверь.

Лиза в это время бежала в полной темноте по липкой садовой дорожке. Дождь перестал, но деревья и кусты были обвешаны каплями – целые потоки брызг летели на Лизу сами собой, а не только от прикосновения или неловкого движения. Ни луны не было, ни звезд, только слабо светились изнутри бесконечные клубы неподвижных туч. Оказывается, даже в самой кромешной тьме с неба исходит свет!

Каждый встречный куст своего сада Лиза узнавала, даже его не видя. А вот высокий шатер бузины заметил бы любой. Она в конце июня вздумала цвести, эта старая бузина, – поздновато, но так кстати! Белые комья тесно слепленных цветочков светились в потемках. Они одуряюще пахли дождем и свежестью – как арбуз, только резче и горше. Ванина рубашка под шинелью тоже белела в темноте. И его лицо, и волосы. Лиза мчалась на этот свет с неудержимостью серокрылого ночного мотылька, глупого, но упрямого.

Ваня тоже увидел ее и услышал ее шаги. Он шагнул навстречу, сильно качнув бузину. Когда они встретились и губы нашли губы, и руки двумя нерасторжимыми горячими кольцами сковали их в единое странное существо, не способное ни рассуждать, ни замечать ничего вокруг, холодные капли посыпались на них с куста, обдавая жаром и блаженством.

– Я не думал, что в такую ночь вы придете, – прошептал Ваня в растрепанные Лизины волосы.

– Почему? Ночь чудная! Я и не помню такой, – отвечала она.

– Все равно не верится. Я когда увидел вас с музыкальной папкой в руке, у дома Колчевских, меня как молнией ударило. Таких, я подумал, даже не может быть на свете!

Лиза засмеялась:

– Каких таких?

– Красивых. Вы очень красивая. Даже сейчас, когда темно, ваши глаза светятся синим, а волосы как у русалки.

– В потемках всякое чудится!

– Мне не чудится, – не согласился Ваня. – Я от Колчевских тогда на Неть пошел, а там Фрязин и Зуев червей копали. Я им говорю: «Сейчас на Почтовой я видел девушку». Они спрашивают: «Какая она?» Я говорю: «Необыкновенная». – «А! Тогда это Лиза Одинцова». Так я узнал, как вас зовут. Но еще до этого я знал, что люблю вас и буду любить всегда.

– Ах, как я это понимаю! – обрадовалась Лиза. – Ведь что это значит? Это значит судьба! В одну минуту все делается понятно. Значит, это на небе давно решено. И навсегда, навсегда! Поцелуй меня!

Эти поцелуи были даже слаще, чем те, в ларинской беседке. Тихо скрипело колесо Фортуны, поворачиваясь и свивая две жизни, затягивая обоих в непроглядный омут, дна которого не знает никто, кроме силы непонятной и, кажется, совершенно слепой, которая движет все на свете.

– Вы мне сказали: «Поцелуй»? Да? Так? – допытывался Ваня, не выпуская Лизу из сомкнутых рук.

– Да! Поцелуй меня, и потом еще!

– И мне тоже можно вам говорить «ты»?

– Боже мой, зачем ты спрашиваешь? Можно? Нужно! Тебе можно все! Ведь я тебя люблю, люблю!

Облака, стоявшие над их головами неподвижным лепным сводом, вдруг поплыли, чуть вращаясь, будто лежали на глубокой, но быстрой и ясной воде. Снова качнулась, тронулась бузина. Она посыпала дождем и мелким цветочным мусором, и время остановилось.

Тем грубей и неожиданней совсем рядом треснула какая-то ветка. Земля дрогнула от чужих неосторожных ног. Густой, затыкающий уши свист заполнил пустой ночной воздух. Лиза оцепенела. Странные тени – черные, но весомые – с хрустом топтали ближнюю траву. Тени громко дышали, отдавая, кажется, потом и табаком. Одна из теней свистала беспрерывно, и от этого свиста перед глазами мутилась ночь.

– Что это? – вскрикнула Лиза.

Она тут же полетела навзничь, потому что кто-то дернул ее за косу. Падая, успела увидеть, как черная рука сзади перехватила Ванино горло. Лиза начала кричать и хвататься за кусты, но кто-то подхватил ее в падении почти у земли, поставил на ноги и заткнул рот жесткой ладонью в рваной кожаной перчатке. Лиза задергалась и замычала. Однако тот, кто держал ее, был много сильнее. Зато она могла видеть, как Ваня вывернулся из черных рук и, размахнувшись нешироко и ловко, ударил черного человека под дых. Тот сел на землю, треща бурьяном. «Кто они? Откуда? Сколько их? Где их лица?» – сами собой, как горошины в погремушке, сыпались вопросы в Лизиной голове.

Черных то ли людей, то ли чудищ в самом деле было несколько. Одно чудище карабкалось из бурьяна, другое держало Лизу, кто-то прыгнул к Ване. Ваня качнулся, попятился, согнулся. Черный теперь бил его, крякая и охая. Лиза на минуту зажмурилась и потому не видела, что Ваня извернулся, отскочил в сторону и ударил своего обидчика со страшным сырым звуком, как по тесту. При этом присвистнул коротко и зло, почти так же, как черные люди из тьмы.

Никогда прежде Лиза не видала настоящих мужских драк. Она чувствовала, что упадет сейчас замертво от ужаса и отвращения. Ей стало ясно, что чудища, пришедшие неизвестно откуда, сейчас убьют и Ваню, и ее. Из последних сил она вцепилась зубами в перчаточную рвань, в проклятую соленую руку, маравшую ей рот. Рука отдернулась. Какое-то непонятное Лизе ругательство вместе с жарким и зловонным дыханием пахнуло ей в щеку. Она вскрикнула, но еле-еле – сил совсем не осталось.

Все-таки ее услышали.

– Барышню только не трожь, Беха! – рявкнул тот черный, что ползал в бурьяне. – Чтоб ни один волосок с ееной головы не упал! Не держи, пущай до дому бежит.

– Лиза, бегите! – крикнул и Ваня незнакомым хриплым голосом. Он не успел привыкнуть, что они на «ты».

Освободившись от чужих рук, Лиза рванулась в сторону. Она перепрыгнула через знакомую коряжину, в этом беззаборном месте означавшую границу усадеб, и помчалась к своему дому. Никогда еще она не бегала так даже в пылу самой жаркой детской игры. Надо звать на помощь!

Никакого зова не вышло. Когда Лиза ворвалась в темные сени и упала на шею Артемьевне, не в силах ни кричать, ни соображать, ни дышать, с Почтовой, со свербеевской стороны, послышался топот ног, знакомый свист, чьи-то невнятные голоса. После этого вдруг стало тихо, будто уши заложило.

Артемьевна повела Лизу наверх, в ее комнату, помогла снять сырую жакетку, платье, туфли, которые сейчас походили на два кома грязи. Лиза закуталась в одеяло: озноб не отпускал, пробирал до костей, заставляя их дергаться и выписывать глупые танцы ужаса.

Няня присела на кровати. Она положила на дрожащие Лизины ноги большую теплую руку.

– Плохо, детонька? – спросила она, горестно вглядываясь в Лизино лицо, закрытое спутанными волосами. – Дура я, дура старая! Знала, что в городу люди лихие, а тебя пустила.

– Нет, все хорошо, – медленно проговорила Лиза. – Если его не убили, все хорошо. Теперь ведь тихо, правда?

– Тихо.

– Тогда, нянечка… Я знаю, что страшно, жутко, но что делать? Нянечка, милая, возьми на кухне фонарь и сходи к бузине, что между нами и Свербеевыми. Знаешь это место? Если он там…

Ничего больше сказать она не могла. Артемьевна вздохнула и грузно поднялась:

– А чего мне, старой, бояться? Пойду погляну. Ты не таись, Лизушка. Что там у вас было?

Лиза кое-как рассказала няне про черных людей в саду.

– Страх какой! – перекрестилась Артемьевна. – А твой-то сам не из этих лихих? Молчу, молчу, не сердись! Это босяки муртазинские, не иначе. Я слыхала, их фулиганами зовут. Они так гуляют.

Няня помолчала, постояла в дверях.

– Не пойму, что за дело такое, – сказала она. – И на муртазинских-то непохоже! Денег с вас не спросили, тебя не взяли. А какой мушшина таку ягодку отпустит? Нет, нечисто дело!

– Нянечка, ради бога, поди скорей! – взмолилась Лиза. – И еще… Я там шаль потеряла – тетину, такую, знаешь, с бомбошками.

– Посмотрю и шаль. Ты спи, Лизушка.

– Нет, я тебя подожду!

– Нечисто дело! – продолжала ворчать Артемьевна, выбираясь из Лизиной светелки. – Надо было Свербеевым сторожа ставить. Так и дом сожгут! Хозяевам никакой продажи, а соседям сиди дрожи, слушай, как кто-то ходит-свищет…

Как только няня ушла, Лиза спрыгнула с кровати и бросилась к умывальнику. Вот что надо было сделать сразу же – смыть с себя весь этот ужас!

Лиза долго плескалась в холодной воде, и все ей было мало, все отпечаток рваной перчатки жег лицо. Только когда щеки совсем онемели, вернулись и спокойствие, и разум, и память, и вкус Ваниных губ, и уверенность, что судьба все решила, и никому этого не переменить. Лиза расчесала и заплела косу, развесила по стульям мокрую одежду. Тишина и темнота знакомой комнаты успокаивали: были такими же, как всегда. Это значило, что даже самое страшное когда-нибудь кончается!

Артемьевна вернулась через четверть часа. Она принесла теткину шаль, мокрую и грязную, с прилипшим с одного краю бурым песком.

– Шаль под бузиной нашла, – сообщила няня. – Анюта не хватится, так помою завтра. А парнек твой ушел. Крепкий, должно быть, ловкий, раз трое его не свалили. А бились сильно! У Свербеевых как Мамай прошел – поналомано кустов, понабуровлено. Ты, Лизушка, больше своего туда не зови. Уж лучше сразу ко мне идите! Я у Матреши лягу, а вы у меня милуйтесь. Кровать моя мягонька…