Алтын-Толобас - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович Страница 34

Когда слуги зазвенели серебром, вынося блюда с угощением, из библиотеки выглянул Адам Вальзер. Потянул носом на аромат печева, пряного мяса, дымленой белорыбицы и вдруг переменился в лице. Глаза герра Вальзера испуганно заморгали, розовые щечки побледнели. Корнелиус удивился такому метаморфозису и проследил за направлением аптекарева взгляда. Оказалось, что Вальзер смотрит на митрополита Антиохийского, да и грек тоже взирает на тихого человечка, причем с явным неудовольствием.

Впрочем, Таисий от лекаря тут же отвернулся, поманил к себе Корнелиуса. Когда тот с почтительным поклоном приблизился, высокопреосвященный шепнул:

– Капитан, позови-ка ко мне брата Иосифа.

Фон Дорн сходил в сени за чернобородым монахом, а когда вместе шли обратно, в залу, навстречу выскочил герр Вальзер, всё такой же бледный.

– Уже уходите, сударь? – удивился Корнелиус. – Но празднество только начинается.

– Дело важное… Запамятовал. И нездоров, – срывающимся голосом пролепетал аптекарь, с ужасом глядя на смуглого брата Иосифа.

Побежал к выходу чуть не вприпрыжку, чудной человек.

Корнелиус побыл в гостиной недолго – минуту, много две. Митрополит, дав келейнику какое-то поручение (Иосиф сразу заторопился), завел с пастором Грегори ученый спор о воззрениях какого-то Паскаля, а князь Василий Васильевич подсел к Сашеньке и принялся что-то нашептывать ей на ухо. Боярышня потупилась. Хозяин, Артамон Сергеевич, поглядывал на молодых с ласковой улыбкой, и смотреть на это у капитана не было решительно никаких сил.

Черт с ней, с белорыбицей – все равно в глотку не полезет, решил Корнелиус и отправился в ночь, за ворота, проверять караулы. Ничего, скоро мука закончится. Пришлет Галицкий сватов, сыграют свадьбу, и перестанет Александра Артамоновна смущать бедного солдата дружеским обращением и лучистым взглядом. Жизненная мельница всё перемелет, была мука, а останется одна мука.

Прошел Артамоновским переулком. У решетки, что отделяла милославскую половину, стояли в тулупах сержант Олафсон и еще двое. Не спали, трубок не курили. На другом посту, где выход на Малорасейку, караул тоже был в порядке.

Корнелиус решил обойти усадьбу задами, вдоль глухой стены – не для дела, а так, ради моциона. Возвращаться в залу, чтоб смотреть, как Галицкий щекочет усами ушко Александры Артамоновны, было невмочь.

Ночь выдалась ясная – при луне, при звездах. Фон Дорн шел, поглядывая в вечное небо, вздыхал. Руку на всякий случай держал за пазухой, на рукояти пистоли.

Вдруг из темноты, где ограда церкви Святого Николая, донеслась возня, а потом, конечно, и крик: «Караул! Убивают!».

Корнелиус покачал головой, развернулся идти обратно. Кричи не кричи, уличный караул не прибежит – им тоже жить охота. После, когда вопли умолкнут, – вот тогда подойдут. Если не до смерти убили, отведут в земскую избу. Если до смерти, увезут на Чертолье, в убогий дом. А из дворов спасать убиваемого никто не сунется, в Москве такое не заведено. Мало того, что самого зарезать могут, так еще потом на разбирательстве в Разбойном приказе умучают: кто таков, да зачем не в свое дело лез – может, сам вор.

Ну их, московитов, пусть режут друг друга на здоровье.

Но тут вдруг от нехорошего места донеслось по-немецки:

– Hilfe! Hilfe![12]

Это уже было другое дело. Европейца, тем более соотечественника, бросать в беде нельзя.

Фон Дорн трижды коротко дунул в свисток, подзывая своих, а сам дожидаться не стал, побежал на шум.

Обогнул ограду, увидел фонари на снегу – один погас, второй еще горел. Рядом два неподвижных тела с раскинутыми руками. Кричали оттуда, где сгущалась тьма. Капитан сощурил глаза и разглядел две черные фигуры, которые тащили волоком кого-то упирающегося и жалобно кричащего.

И снова:

– Караул! Hilfe!

Так ведь и голос знакомый! Теперь, вблизи, Корнелиус узнал – это же герр Вальзер. Тем более: грех и даже преступление не выручить матфеевского гостя.

– Стой! – бешено заорал фон Дорн, выхватывая пистоль – шведскую, с колесным замком.

Один в черном обернулся – забелело круглое пятно лица. Корнелиус пальнул, разбойник опрокинулся на спину.

Выхватил шпагу, кинулся на второго, а лекарю крикнул по-немецки:

– Герр Вальзер, в сторону!

Тот проворно отполз на четвереньках.

Тать в длинном черном одеянии (да это ряса, он был переодет монахом!) выхватил прямой, широкий тесак, но где ему, увальню, было тягаться с лучшим клинком прежнего Вюртембергского полка. Первым же выпадом фон Дорн проткнул негодяя насквозь.

Оказывается, бандитов было не двое, а трое. Третий – высокий, в остроконечном клобуке – стоял немного в стороне, засунув руки в рукава, и не двигался. Видно, перетрусил. Лица было не видно – лишь силуэт, так как луна светила ночному вору в спину.

– Пади на колени, блуднин сын! – страшным голосом потребовал Корнелиус и взмахнул окровавленной шпагой. – Убью, как собака!

Высокий выпростал из рукава руку, легонько всплеснул ею, и капитана вдруг звонко ударило в грудь – это брошенный нож пробил шубу и звякнул о кирасу.

Ах, ты так! Ну, пощады не жди!

Корнелиус занес шпагу для рубящего удара и бросился на разбойника. Тот стоял всё так же неподвижно, будто примерз к земле.

Клинок со свистом рассек воздух, но голову татю разрубить не успел. Неуловимым для глаза движением тот перехватил сталь рукой в кожаной рукавице, словно шутя вырвал у капитана шпагу и запросто, как лучину, переломил ее пополам.

Оторопев, фон Дорн сделал шаг назад, выхватил из-за голенища кинжал. Возникло жуткое, безошибочное чувство, что всё это он уже когда-то видел в кошмарном сне: бил врага шпагой, а шпага ломалась; колол кинжалом, а тот сгибался, будто был сделан из воска.

Страшный, непробиваемый человек вцепился Корнелиусу в запястье, вывернул так, что захрустели кости, а другой рукой коротко, мощно ударил мушкетера в лицо.

Фон Дорн отлетел навзничь. Улица, небо, дома завертелись, норовя разместиться вверх тормашками. Повернувшись вбок, Корнелиус выплюнул с кровью на снег два передних зуба. Но расстраиваться из-за погубленной красоты было некогда и незачем земной путь капитана мушкетеров подходил к концу.

Разбойник нагнулся, подобрал выпавший кинжал и наступил оглушенному Корнелиусу на грудь, припечатал к мостовой. Полоска стали поймала лунный свет, тускло блеснула. В жизни фон Дорн не видывал ничего красивей этого мимолетного сполоха.

Господи, прими душу раба Твоего Корнелиуса, сына Теодора и Ульрики.

Глава девятая

Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел

Включить компьютер и открыть файл vondorn.tif было делом одной минуты. Вот оно – соединенное из двух половинок и сосканированное завещание капитана Корнелиуса фон Дорна. Если послание сыну Никите, конечно, было завещанием.

Почерк у капитана, даже и по понятиям семнадцатого столетия, был неважный. Николас прищурился и очень медленно, по складам, стал читать: «Па-мять сия для сын-ка Ми-ки-ты ег-да в ро-зу-ме-нии будет а ме-ня Гос-подь при-бе-рет а пу-ти на Мос-кву не по-ка-жет а еже-ли умом не дой-дешь как того изы-ска-ти на то во-ля Бо-жья па-ки со-блазн ди-авол-ский не за-вла-дел…»

– Что-что? – перебила Алтын. – Слушай, я не въезжаю. Ты можешь это перевести на нормальный русский язык? «Егда, паки». Хренотень какая-то.

– Сейчас, – сказал Фандорин. – Сначала почерк расшифрую.

Он вошел в программу «Scribmaster», попутно объясняя, что это программный продукт нового поколения, разработанный специально для исследователей древних рукописных текстов. В базе данных замечательной программы содержится до трех тысяч вариантов написания латинских, греческих, еврейских и кириллических букв, которые «Scribmaster» умеет считывать и преобразовывать в любой из современных шрифтов.

В длинном списке стилей Николас выбрал строку skoropis 17th cent, в графе transform to поставил шрифт «Ижица», неудобный для чтения, но единственно пригодный, потому что в нем имелись буквы, не употребляемые в современной русской орфографии. Надстрочные знаки, конечно, пропадут, но это не страшно – прочесть всё равно будет можно.