А. Веста - Алмазная скрижаль Страница 35

Этот случай решил все. Стала Анастасия смирной, почти кроткой. С трогательной печалью лечила его обожженные руки. Хлопотала по дому, но бестолково. Не потому, что была ленива, просто не находила поэзии в домашней жизни.

На третьей неделе поста они причастилась в ближайшей церкви, на Красносельской. Светясь скромным торжеством, Настя шагала за отцом Гурием, путаясь в длинной черной юбке, и церковный люд издали кланялся незнакомому монаху и скромной «сестрице». В тот же день они поменялись нательными крестами в знак нерушимого родства.

Долгими вечерами Настя покорно ковыряла иглой вышивание — добродетельное препровождение времени, выдуманное для нее отцом Гурием. И ее вычищенный и прибранный мирок наполнялся воспоминаниями, и все щедрее и охотнее делилась она с отцом Гурием.

Родилась и выросла Настя в заброшенном северном поселке с названием Рымстрой. В узком «жилблоке» трехэтажного барака Настя жила с бабкой и младшим братом, глухонемым Борькой. Матери будто бы никогда и не было — растворилась она где-то между мордовской колонией и городком, куда так и не доехала после зоны. Бабка, пока могла, вкалывала на местной звероферме, а по ночам вязала носки из песцового очеса, и белый пух летал по квартире, набивался в нос. Борьку бабка не любила и люто драла за вихры. В отместку он писал за холодильник, отчего там заводились ржавь и тлен. А Настюху она баловала и даже поила самодельной креплёной наливочкой из клюквы.

Когда Настя подросла немного, в жизнь ее вошло некое помрачение. Всех бездомных щенков она волокла в свою нору. Щенки попадались ей все одной и той же городской породы: грязновато-белые, лохматые, как пух, что по ночам сучила бабуля. После обязательного мытья в тазике щенки сладко и противно пахли мылом, сквозь белые ручейки светилось ярко-розовое тельце. Один щенок, самый жалкий и памятный, долго вылизывал Насте пальцы босых ног, и щекотный восторг заливал ее изголодавшееся по ласке существо. Так приятно и радостно ей еще никогда не было. Но всех щенков Борька безжалостно выбросил в окно. А жили-то они аж на третьем этаже. Настя горько поплакала по каждому и в изнеможении слез представляла Ангелов, таких же бело-пушистых, невинно-розовых и жалостливо-теплых, как ее щенки, но чище и ласковее… Об этом она говорила, смущенно потупившись.

Откуда Борька узнал про «адскую машину», милиция так и не выяснила. Несколько дней он строгал алюминиевый провод в мелкую стружку, квартира была засыпана марганцовкой и безголовыми спичками. Взрыв произошел, когда Настя на минутку выбежала за хлебом. В коротком пожаре задохнулась бабуля. Обожженного Борьку выбросило в окно. Напрочь оторванную кисть правой руки так и не нашли. Через день-другой Настя уехала в столицу попытать счастья. Шестнадцать лет исполнилось ей уже здесь, на загаженной Плешке.

Белокаменная мачеха-прорва сулила лишь одно, и Настя приняла ее условия и свой промысел грязным не считала. Она не гнушалась никем и смело шла в самые угарные места. В самом изломанном и пропащем мужике она находила что-то неподсудное и отдавалась почти искренне. Особенно привечала солдат, носимых ветром между госпиталями и горячими точками, с них она часто и денег-то не брала, догадываясь, что каждому солдатику судьбой должна быть назначена своя Кармен. И такая жуткая, противоестественная на этом дне любовь ко всему живому и преступная жалость жили в ее сердце, что отец Гурий терялся и умолкал, едва приступив к проповеди.

Уже пять дней отработала она на чайной фабрике упаковщицей, и в узкой комнатенке водворился дух чистоты и мира, вернее, терпкий запах чайных листьев и лампадного масла. Теперь она уже наравне с отцом Гурием становилась перед образом. Он слышал рядом ее частое, неглубокое дыхание, и утешней и слаще лилась молитва.

Отец Гурий долго не решался сказать Насте о своем отъезде, но тень разлуки уже кружила над их дружбой, и Настя чувствовала его настроение.

— Я ненадолго, исповедуюсь, благословлюсь, навещу духовника и сразу назад, — оправдывал свой отъезд отец Гурий.

На самом деле до Калязинской пустыни, где подвизался его духовный отец, было несколько дней пути на перекладных, да и мать надо было навестить. Денег на столь дальний путь не было, но отец Гурий уже научился путешествовать без денег и документов.

— Не уезжай, — просила Настя, жалостно морщась. — Клянись, что приедешь…

— Клясться, Анастасия, — грех. В молитвах будем едины. Без меня молись каждый вечер. Душа твоя воскресла, молись чаще, Настя, питай душу хлебом молитвы…

Скромная благодать русской равнины, новорожденная лазурь и ослепительный весенний свет солнца радовали измученного городом отца Гурия. Высокие пышные снега обдуло первым теплом, на солнцепеке пузырился серый оплавленный наст, но в чаще снег еще был по-зимнему опрятен и чист. Вдоль дороги синели стежки лисьих троп, узорочье птичьих следов, мышиные канавки. Шелковистая лыжня то пересекала дорогу, то ныряла в густой хвойник. От густой синевы небо казалось темным. Плакучая березовая рощица громко постукивала ветвями на молодом ветру. Стройная, точно из сахара выточенная колоколенка показалась из-за деревьев. Навстречу потек протяжный постный звон.

Отец Гурий поспешил в собор, где еще шла утренняя служба. Он окунулся в церковную духоту, в запах воска и ароматных курений, в смолистый дух вперемешку с запахом ветхости и молодого пота. Его привычно успокоило обилие прихожан, стекшихся сюда из окрестных поселков и деревень. Церковь была полна, пищали младенцы, шмыгали под ногами дети постарше, несколько крепких бородачей в темных пиджаках басили псалом, разбитыми голосами подтягивали старухи. Навстречу к нему потянулись за благословением сложенные лодейкой руки, и он радостно ощутил в себе привычный мир. Отца Сергия на службе не было, его место у солеи было занято прихожанами. Не дождавшись конца службы, отец Гурий поспешил в келью старца. Навстречу вышел незнакомый келейник, маленький, чернобородый. Его глаза словно ощупывали отца Гурия, вызнавая его тщательно схороненную в накладном кармане тайну. Глядя в желтые, немного бараньи глаза келейника, отец Гурий чувствовал стеснение и тяжесть. Келейник терпеливо выслушал приезжего монаха и пообещал до вечерней службы проводить к старцу. Отец Гурий с испугом заметил шестой, робкий и коротковатый перст на его руке, поглаживающей черную бородку.

Сергий, духовник отца Гурия, болел давно и неизлечимо. Его недуг обострялся каждой весной, едва сырой южный ветер приносил первую оттепель.

Отец Гурий с тревогой думал о встрече со старцем, боясь опечалить его. Даже молитва его была рассеянной, неполной. За окнами трапезной, куда пригласил его отобедать келарь монастыря, прыгали синицы, ежеминутно ныряя в берестяную кормушку под окном. Отец Гурий невольно засмотрелся на суету их маленького царства.

Неслышно подошел келейник. Двигался он со своеобразной грацией, свойственной людям невысокого роста; перекрестился, шепнул что-то на ухо келарю и слегка тронул отца Гурия за рукав, приглашая к старцу.

В келье плавал тяжелый дух болезни, пахло едкой камфарой. В потемках лицо старца походило на болезненную, чуть великоватую маску. Но вот глаза его, как «огнь потаенный», сияли добротой, такие светят и за дверью гроба, не уставая благословлять и благоволить. Отец Сергий отодвинул одеяло, пошевелился, пытаясь сесть повыше. Чернобородый келейник быстро и ловко исполнил желание старца, обул его ноги в теплые носки и закутал платком. Отец Гурий склонился и поцеловал пухлую влажную руку, лежащую поверх одеяла, с волнением чувствуя ее слабое, словно птичье тепло и едва уловимый аромат ладана. Все его сыновние чувства, похороненные до времени, были без остатка отданы этому человеку. Теперь, припав к отцовской руке, он чувствовал, что его любят, его простят и не спросят лишнего. Отец Сергий, растроганный и взволнованный встречей не меньше его, все же старался соблюсти строгость.

— Вставай… Знаю, все знаю, что ты натворил. Но надобно и тебя послушать, чадо ты неразумное…

Отец Гурий торопливо и сбивчиво рассказал старцу обо всем, что пережил за последний месяц…

— Благословите, отче, в дальнюю пустынь удалиться… — закончил он свой несвязный рассказ.

— Удалиться, говоришь? А куда же ты от себя самого удалишься? Гордыню свою и в монастыре сжигать можно, а ты, я вижу, духом не смирен. Уединения искать теперь модно, но находить все труднее. Писал один монах домой: «Вот и нашел я идеальное место для ищущих забвения и уединения. Нас тут целые сотни…» — Сергий улыбнулся, и вновь глаза его заискрились жизнью. Полное, почти безбородое лицо отца Сергия осветилось простецкой улыбкой. Гурий всматривался в эти любимые, родственные черты, силясь запомнить, забрать с собою в предстоящие скитания.