Стивен Сейлор - Орудие Немезиды Страница 39

Я смотрел с балкона, недоумевая, как мне удастся выяснить, что было брошено с причала, когда там теперь все забито лодками. Многие гребцы оставались в них или же толпились около эллинга, ожидая возвращения своих хозяев.

Мы оделись в мрачную темную одежду, которую утром принесли к нам в комнату.

Одежду принес Аполлон, поэтому я смог его хорошо рассмотреть. Что он был красив, было видно с первого взгляда, но чем ближе и дольше я на него смотрел, тем красивее он мне казался. Его совершенство было почти нереальным — словно ожил знаменитый «Дискобол» Мирона. Если у многих юношей его возраста была какая-то угловатая походка, то Аполлон, казалось, исполнял какой-то танец, полный соразмерности и природной грации.

Мы нередко воспринимаем друг друга поверхностно, через те или иные оболочки. Только в пограничные состояния между жизнью и смертью все существо человека выражается полно и ярко. Так душа получает свой образ, и жизненные силы выходят на поверхность во всем ужасе и великолепии своем. Жизненная сила раба Аполлона нашла столь совершенное самовыражение, что невозможно было представить это создание старящимся или умирающим.

Меня внезапно охватило чувство жалости к Марку Муммию. На пути из Рима, на борту «Фурии», я решил, что душа его чужда поэзии. А к тому времени он уже коснулся лица Эроса и был им сражен. Неудивительно, что он так отчаянно пытался спасти этого юношу от бессмысленной смерти, уготованной ему Крассом.

Гости понемногу выходили из дома, выстраиваясь вдоль дороги. Самые близкие Гелине и Луцию должны были участвовать в процессии и собирались во внутреннем дворе. Распорядитель, маленький высохший человечек, нанятый Крассом и привезенный из Путеол, расставлял участников процессии по местам. Мы с Эконом не имели права на место в процессии. Поэтому прошли далеко вперед и остановились на освещенной солнцем части заполненной людьми и обсаженной деревьями дороги.

Наконец, до нас донеслись звуки траурной музыки. По мере приближения показавшейся вдали процессии они становились все громче. Каждый из музыкантов усердно дул в свой рог, другие играли на флейтах, гремели медные тарелки. В Риме, из уважения к общественному мнению и Кодексу — своду законов Старого Рима, в подобных случаях предписывалось ограничиваться приглашением десяти музыкантов, но Красс нанял по меньшей мере вдвое больше. Он явно хотел произвести впечатление.

Далее следовали наемные плакальщицы — группа женщин, двигавшихся шаркающей походкой, с неприбранными волосами. Они монотонно скандировали рефреном знаменитую эпитафию драматурга Нэвия: «Если смерть любого смертного опечаливает сердца бессмертных, всевышние боги должны оплакивать кончину этого человека…» Женщины смотрели прямо перед собой, не обращая внимания на толпу, по их щекам катились потоки слез.

В некотором отдалении от плакальщиц шла группа шумов и лицедеев. Экон засиял при их приближении, я же про себя возмущался. Не может быть ничего более пошлого, чем похоронная процессия, покой которой нарушается доморощенными клоунами. Однако они были очень хороши. Пока некоторые из них отпускали грубоватые шутки, вызывая у толпы сдержанный вежливый смех, декламатор, возвысив волнующий голос, стал читать отрывок из трагической поэмы. Мне было известно большинство стандартных пассажей, использовавшихся в связи с похоронными процессиями, но услышанные мной здесь слова принадлежали какому-то новому поэту эпикурейской школы:

Чем человека смерть пугает?Мрет плоть — и души умирают.Но лишь исчезнет связь каркаса,Жизнь выпустит из рук и мясо.Лишение чувств в урочный часПечаль и боль снимает с нас.И если, встретившись с Судьбой,Душа живет сама собой, —Что нам с того?Пути богов неисповедимы,Но плоть с душой лишь раз один, один лишь раз соединимы.И если б атомы, истлев, случайно вновь объединилиНам мощи наши. Вновь созрев, в привычной пляске закружили,Что нам с того? Что нам с того? Что даст нам эта безделушка?Не человек родится вновь — лишь звякнет новая игрушка.Мы — прах и тлен — не ощутим ни новой радости, ни боли.Тому, кто явится взамен, все снова выпадет на долю.Подумайте и вслушайтесь хоть малостьВ то, что от страха смерти нам осталось,Ведь жизнь лишь миг между крестинами и тризной,Лишь пауза между двумя отсутствиями жизни.

Декламатора резко оборвал один из шутов, энергично потрясая пальцами перед его носом.

— Сплошной вздор: тело, душа, тело, душа… Что за эпикурейский вздор! В моем доме когда-то жил один эпикурейский философ, но я вышиб его оттуда коленом под зад. Подайте мне такого толстокожего стоика, как этот шут Дионисий!

В толпе послышались одобрительные смешки. Этот актер был приглашен специально для дружеского шаржирования усопшего.

— Уж не думаешь ли ты, что я заплачу тебе хоть ломаный грош за такую поэму, — продолжал тот, все еще грозя своим пальцем, — да и вообще за что-нибудь подобное? Я знаю настоящую цену своим деньгам, понимаешь? Настоящую цену! Деньги с неба не падают — и тебе это хорошо известно — по крайней мере не в мои руки! В руки моего родственника Красса — да, но только не в мои! — Он резко поджал губы, повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, зашагал дальше.

— С каким совершенством он пародирует Лициния! — услышал я рядом мужской голос.

— Просто поразительно! — согласилась с ним его жена.

— И не думай, что я не заплачу тебе просто потому, что не могу заплатить, — снова зазвучал фальцет актера. — Могу! И заплатил бы! Но, к сожалению, я задолжал в семи лавках Путеол, в шести Неаполя, в пяти Суррента, в четырех Помпей, трех лавках Мизен, и двух Геркуланума. — Он задохнулся и тут же перевел дыхание. — Плюс к тому давний долг одной старушке, что торгует яблоками на обочине дороги в Байи! Когда я со всеми расплачусь, приходи и прочти какую-нибудь другую поэму, ты, эпикурейский болван, и тогда я, возможно, запою другую песню.

— Другую песню… — прозвучал рядом со мной все тот же голос.

— Запоет другую песню! — одобрительно кивнув, засмеялась, вторя ему, жена. Видимо это была одна из излюбленных фраз Луция Лициния.

— О, я знаю, — продолжал он раздраженно скрестив руки, — все вы думаете, что я чеканю монеты, потому что живу по-царски, но это не так. По крайней мере пока. — Он задвигал вверх и вниз бровями. — Но погодите! У меня есть план. Да, план, план. План — как сделать больше денег, чем ваши богатеи из Байи смогут проглотить. План, план. Дорогу человеку с планом! — блеющим голосом прокричал он, исчерпав текст своей роли, и пустился догонять остальных шутов.

— План, — снова пробормотал мужчина.

— Точно так всегда говорил Луций, — улыбнулась его жена. — Постоянно твердил, что завтра разбогатеет! — вздохнула она. — А вместо этого… Воля богов…

— …и пути Фортуны, — заключил ее супруг.

Сразу же вспомнились намеки Сергия Ораты на некие темные сделки. В голове у меня стало складываться беспокойное подозрение, впрочем, рассеявшееся с появлением восковых масок. Ветвь Луция в семье Лициниев не была лишена выдающихся предков. Их восковые изображения, почти как живые, обычно висевшие у него в вестибюле, теперь несли на своих лицах в парадном строю перед похоронными дрогами люди, специально нанятые распорядителем для этой цели. Они были одеты в подлинную одежду тогдашних государственных чиновников. Такое представление было обычной составной частью процессии на похоронах каждого римского аристократа. Ряженые актеры шагали медленно и торжественно, поворачивая головы то в одну, то в другую сторону, чтобы все могли видеть эти лишенные всякого выражения лица.

За ними следовал сам Луций Лициний, покоившийся на своем ложе из слоновой кости, среди свежих цветов, цветов в горшках, умащенный благовониями, которые не уничтожали запах тления. Среди несущих особо выделялся Красс своей энергичной походкой и волевым взглядом.

За гробом следовали члены семьи. Большинство из Лициниев ветви Луция, переживших гражданские войны, относились к старшему поколению. Возглавляла эту группу Гелина в сопровождении Метробия. Мне часто случалось видеть женщин в похоронных процессиях на улицах Рима, они брели в пароксизме скорби, раздирая в кровь свои лица, но Гелина не плакала. Она тупо шагала за гробом, глядя себе под ноги. Подозрительно выглядело отсутствие в составе процессии принадлежавших усопшему рабов.

За членами семьи к процессии пристроились многочисленные зеваки, стоявшие вдоль дороги. Наконец мы вышли на открытое место рядом с дорогой, откуда между расступившимися деревьями открывался вид на Залив. Вблизи стоял только что построенный каменный склеп высотой в рост человека. Только один барельеф, изображавший лошадиную голову, древний символ смерти и ухода в небытие, украшал его.