Алтын-Толобас - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович Страница 43

– Я дам вам солдат. Проводят до дома, – буркнул Корнелиус и чуть не застонал: он еще и шепелявил!

– Милый, драгоценный господин фон Дорн, – переполошился Вальзер. – А не могли бы вы проводить меня сами? У… у меня есть к вам один очень важный разговор. Интереснейший разговор, уверяю вас!

При всем желании Корнелиус не мог себе представить, какой интересный разговор возможен у него с этим сморчком. О клистирных трубках? Об ученых трактатах?

– Нет. Служба, – коротко, чтоб не шепелявить отрезал капитан. Черт! «Шлужба»!

Вдруг тон аптекаря переменился, из молящего стал вкрадчивым.

– Бросьте вы любоваться на осколки зубов. Я вставлю вам новые зубы, белее прежних! И совершенно бесплатно. У меня остался кусочек кости африканского единорога, берег для самых высоких особ, но для вас не пожалею.

Капитан так и дернулся:

– Зубы можно вставить? Вы не шутите?

– Ну, конечно, можно! Я нажил здесь, в Московии неплохое состояние, делая замечательные искусственные зубы для зажиточных горожанок – из моржовой и слоновой кости, а особенным модницам даже из шлифованного жемчуга!

От внезапно открывшихся горизонтов Корнелиус просветлел и лицом, и душой.

– Из жемчуга это прекрасно! Я тоже хочу из жемчуга!

Вальзер поморщился:

– Единорог гораздо лучше. Что жемчуг? Через год-другой раскрошится, а рог риносероса будет служить вам до гроба. И не забывайте, что писали древние о магических свойствах единорога. Его кость приносит удачу, оберегает от болезни, а главное – привораживает женские сердца.

Аптекарь хитро подмигнул, и капитан сразу же сдался:

– Да, единорог – это то, что мне нужно. Ну, что вы сидите? Поднимайтесь, идем! Так и быть, я провожу вас. Когда вы изготовите мне новые зубы?

– Если угодно, нынче же, во время разговора. Я удалю корни, сделаю слепок, выточу новые зубы и вставлю. Кусать ими антоновские яблоки вы, конечно, не сможете, но улыбаться девушкам – сколько угодно.

Черт с ними, с антоновскими яблоками. Корнелиус пробовал – кислятина.

Идти оказалось далеко – за стену Белого Города, за Скородомский земляной вал, но не на Кукуй, где проживали все иностранцы, а в обычную русскую слободу.

– Не удивляйтесь, – сказал Вальзер, едва поспевая за широко шагающим капитаном. – Приехав в Московию, я первым делом перекрестился в местную веру, и потому могу селиться, где пожелаю. Там мне спокойней, никто из соотечественников не сует нос в мои дела.

Корнелиус был потрясен. Ренегат! Вероотступник! А с виду такой славный, душевный старичок.

– Покороблены? – усмехнулся Адам Вальзер. – Напрасно. Я этим глупостям значения не придаю. Бог у человека один – разум. Всё прочее пустое суеверие.

– Любовь Христова суеверие? – не выдержал фон Дорн. – Божьи заповеди? Спасение души?

Не стал бы ввязываться в богословские споры, но уж больно легко отмахнулся аптекарь от Иисусовой веры.

Вальзер охотно ответил:

– Суеверие – думать, что от того, как ты молишься или крестишься, зависит спасение души. Душу – а я понимаю под этим словом разум и нравственность – спасти можно, только делая добро другим людям. Вот вам и будет любовь, вот вам и будут Моисеевы заповеди. Что с того, если я в церковь не хожу и чертей не боюсь? Зато, мой храбрый господин фон Дорн, я бесплатно лечу бедных, и сиротам бездомным в куске хлеба не отказываю. У меня подле ворот всегда ящик с черствым хлебом выставлен.

– Почему с черствым? – удивился Корнелиус.

– Нарочно. Кто сытый, не возьмет, а кто по-настоящему голоден, тому и черствая краюшка в радость.

Потом шли молча. Фон Дорн размышлял об услышанном. Суждения герра Вальзера при всей еретичности казались верными. В самом деле, что за радость Господу от человека, который тысячу раз на дню сотворяет крестное знамение, а ближних тиранит и мучает? Разве мало вокруг таких святош? Нет, ты будь добр и милосерден к людям, а что там между тобой и Богом – никого не касается. Так и старший брат Андреас говорил. Божий человек.

Пожалуй, Корнелиус уже не жалел, что ввязался из-за маленького аптекаря в ненужную потасовку – тем более что место утраченных зубов вскоре должны были занять новые, волшебные.

Посреди темной, состоявшей сплошь из глухих заборов улицы аптекарь остановился и показал:

– Вон, видите крышу? Это и есть мой дом. – Хихикнул, поправил заиндевевшие очки. – Ничего особенного не примечаете?

Фон Дорн посмотрел. Дощатый забор в полтора человеческих роста, над ним довольно большой бревенчатый сруб с покатой крышей. Темные окна. Ничего особенного, вокруг точно такие же дома.

– Окна посчитайте.

Посчитав узкие прямоугольники, Корнелиус непроизвольно перекрестился. Чертова дюжина!

– Это зачем? – спросил он вполголоса. Вальзер открыл ключом хитрый замок на калитке, пропустил капитана вперед.

– И на первом, каменном этаже тоже тринадцать. Отлично придумано! Я среди здешних жителей и без того колдуном слыву – как же, немец, лекарь, травник. А тринадцать окошек меня лучше любых сторожевых псов и караульщиков стерегут. Воры стороной обходят, боятся.

Он довольно засмеялся, запер калитку на засов.

– Слуг у меня теперь нет. Было двое парней, да остались там, на снегу лежать, – горестно вздохнул Вальзер. – Глупые были, только им жрать да спать, а все равно жалко. Один приблудный, а у второго мать-старушка на посаде. Дам ей денег, на похороны и на прожитье. Теперь новых охранников трудненько будет нанять. Вся надежда на вас, герр капитан.

К чему он это сказал, Корнелиус не понял и расспрашивать не стал. Хотелось, чтоб аптекарь, он же лекарь, поскорей занялся зубами.

Дом стоял на белом каменном подклете, до половины утопленном в землю и почти сливающемся с заснеженной землей. Спустившись на три ступеньки, Вальзер отворил кованую дверцу и на сей раз вошел первым.

– Осторожней, герр капитан! – раздался из темноты его голос. – Не напугайтесь!

Но было поздно. Корнелиус шагнул вперед, поднял фонарь и окоченел: из мрака на него пялился черными глазницами человеческий скелет.

– Это для анатомических занятий, – пояснил Вальзер, уже успевший зажечь свечу. – Его, как и меня, зовут Адам. Я держу его в сенях для дополнительной защиты от воров – вдруг кто-нибудь из самых отчаянных не устрашится чертовой дюжины или, скажем, не умеет считать до тринадцати. Входите, милости прошу.

Он зажег еще несколько свечей, и теперь можно было разглядеть просторную комнату, верно, занимавшую большую часть подклета. Диковин здесь имелось предостаточно, одна жутчей другой.

На стене, над схемой человеческого чрева, висела большущая черепаха с полированным панцирем. Слева – огромная зубастая ящерица (крокодил, догадался Корнелиус). На полках стояли желтые людские черепа и склянки, где в прозрачной жидкости плавали куски требухи – надо думать, тоже человечьей. Повсюду на веревках были развешаны пучки сухой травы, низки грибов, какие-то корешки. Ни иконы, ни распятия Корнелиус не обнаружил, хотя нарочно осмотрел все углы.

– Тут у меня и приемный покой, и аптека, – объяснял хозяин, устанавливая меж четырех канделябров чудной стул – с ремешками на подлокотниках.

– Это зачем? – опасливо покосился фон Дорн на пытошного вида седалище.

– Чтоб мои пациентки не бились и не дергались, – сказал Вальзер. – Но вас я, конечно, привязывать не стану. Для мужественного воина, как и для философа, боль – пустяк, не заслуживающий внимания. Простой зуд потревоженных нервов. Садитесь и откройте пошире рот. Отлично!

Корнелиус приготовился терпеть, но пальцы лекаря были ловки и осторожны – не трогали, а скользили, не мучили, а щекотали.

– Очень хорошо. Удар был так силен, что оба корня расшатаны. Я легко их выдерну… Какие превосходные, белые зубы – словно у молодого льва. О, вы настоящий храбрец! Знаете, я человек робкий, я не понимаю природы бесстрашия. Храбрые люди так легко и безрассудно рискуют своей жизнью, совершенно не думая о последствиях. Ведь малейшая ошибка – и всё. Чернота, небытие, всему конец. Девять месяцев в материнской утробе, долгое и трудное взросление, счастливое избавление от мириада болезней и опасностей – и всё это растоптано, перечеркнуто из-за одного неразумного шага. Гибнет целый мир, данный человеку в ощущениях и работе рассудка! Ведь умрешь – и не узнаешь, что будет завтра, через год, через десять лет. Никогда больше не увидишь весеннего утра, осеннего вечера, травяного луга, стелящегося под ветром! Как вы непростительно, преступно глупы, господа смельчаки! И все же я восхищаюсь вашей глупостью. Она великолепна, эта бесшабашность, с которой человек из-за прихоти, вздора, каприза отказывается от всех даров жизни и самого бытия! Воистину лишь царь вселенной способен на такое расточительство! Шире рот, шире!