Павел Бергер - Кавалер багряного ордена Страница 53

Как знать, не пошлет ли слепой фатум Вам иного преемника в ближайшее время? Вы не правы, продолжая осуждать меня в решении поддержать Дмитрия Алексеевича. Возможно, он не был идеален как командор — да кто из нас был идеален в возрасте двадцати с небольшим лет? Мудрость приносят только года многотрудной борьбы с превратностями мира. Но его ум стратега, образованность, уверенность в успехе и здравомыслие в сочетании с отсутствием тщеславия весьма импонируют мне. Да Вам и без этого панегирика в его адрес хорошо известно, сколь многие из нас разделяют мое скромное мнение.

Вряд ли мой скупой слог смягчит для вас эту новость, но уж лучше ее высказать мне — как Вашему давнишнему другу и преданному ученику, а Вам узнать ее свежей и не обросшей слухами и комментариями завистников. Учитывая, сколь благоприятна была для самого нашего дела миссия, которую с успехом исполнил Дмитрий Алексеевич в отношении Романа Федоровича, когда тот, пренебрегши своими орденскими обетами, упорно тщился возродить кровавую славу Тамерлана, нынешний Мастер — сколь уместно назвать его, принимая к сведению его официальную роль, господином? — словом, добрейший Владимир Михайлович объявил Дмитрия своим преемником в магистерском звании, с соблюдением всех надлежащих и предписанных Тайным уставом формальностей, насколько это возможно в нынешние суровые времена. Меня согревает мысль, что сия новость преисполнит Ваше благородное сердце счастливой гордостью за успех вашего воспитанника.

Предмет моего беспокойства в том, что сам Дмитрий Алексеевич много тяготится своим новым положением наместника Мастера и казначея — в большой мере по причине того, что Вы были столь негативно настроены к разрешению ему высоких орденских полномочий.

Оттого убедительно прошу Вас, многомудрый и уважаемый мною наставник Александр Августович, сознавая, сколь мало достойных осталось под нашим знаменем, поддержать решение Владимира Михайловича и капитула, чтобы сохранить Орден в единстве, данном ему Создателем, и не разрушайте того камня в стене Храма Соломонова, что уже вложен, силой превеликих бдений и кровавых трудов, во имя света Знания.

За сим остаюсь

Глубоко преданный вам брат Георгий

Не то чтобы Прошкину посчастливилось наугад вытащить особенно крамольное письмо, где белобандит высшей марки с пугающей откровенностью в витиевато-уважительных выражениях зачем-то просил отставного профессора поддержать решение командарма Красной армии, именуя обоих «братьями». Весь ужас ситуации был в том, что удивительная эпистола было совершенно типичной для архива! Потому что все письма в нем были похожи и по стилю, и по содержанию. Разнились они лишь датами, степенью откровенности в обозначении имен, званий и географических наименований и охватывали период с 1900-го по 1935 год.

Письма хранились в папках отделенными от «протоколов». На обложку каждой из папок с письмами, в отличие от пронумерованных и датированных вместилищ протоколов, были вынесены латинская фраза и символический рисунок. Сами письма внутри были сложены в строгом хронологическим порядке — без всяких личных предпочтений к авторам, как это подобает архивным документам. Даже не зная латыни, Прошкин догадался, что фраза представляет собой девиз, а рисунок — герб или печать. О содержании эпистолярного наследия, просмотрев отрывочно письма из разных периодов, ему удалось составить только самое общее впечатление.

Итак, в приватной переписке многочисленные корреспонденты Александра Августовича излагали философские суждения, рассматривали сложные метафизические проблемы, дискутировали о политике и воинских доблестях, природе власти и богатства, судьбах исторических и будущности своего объединения, о грядущем дне рода человеческого… Слишком уж метафорически и витиевато изъяснялись братья для незапятнанного мертвым академическим знанием ума Прошкина. Зато Николай Павлович, как человек практического склада, даже из этих отрывков хорошо уяснил: братья были людьми, не чуждыми низменным страстям, а потому подобными ему самому и всякому другому участнику иерархии управления обществом — от ничтожно малого до достигшего заоблачных вершин. Потому-то среди страстей таинственных братьев первейшей была жажда власти. Нет, не о мистической власти Ордена шла речь в переписке: та высшая власть не имела ни границ, ни измерения. А о власти самой обычной — личной и земной, доступной пониманию даже такого неискушенного в метафизике сотрудника МГБ, как Прошкин. Злато, слава, тщета приобретения должностей и званий, как в Ордене, так и в светской карьере были предметом многочисленных споров, жестоких дрязг и путаных масштабных интриг, имевших место между досточтимыми братьями. Арбитром в этих земных делах и призывали стать пользующегося непререкаемым авторитетом Александра Августовича его скромные ходатаи, запутавшиеся в собственных унижениях.

Среди авторов писем не было только одного человека — Дмитрия Деева. Брат-казначей, делавший блестящую орденскую карьеру, к названому батюшке не писал. Никогда. Даже о том, как после преждевременной смерти «добрейшего Владимира Михайловича» — Прошкин без труда понял, что речь идет о товарище Гиттисе[36], — постигшей этого видного военачальника в 1938 году, занял почетный пост Магистра, главы Ордена. Этот последний факт Прошкин знал наверняка, потому что загадочное изображение на могиле покойного комдива Деева было именно гербом Магистра.

Некоторые братья пользовались псевдонимами, другие называли себя прямо и без утайки. И если бы не эти, порой слишком хорошо известные, даже одиозные имена, беспощадно пришпиливающие «почетнейших», «светлейших», «любезных» и «милостивых» корреспондентов к темной доске реальности, Прошкин просматривал бы все это эпистолярно-философское наследие с интересом и легким душевным подъемом, просто как увлекательный роман-фантазию из несуществующей жизни. Но вместо этого он испытывал только нервное возбуждение и тягостные опасения — от мыслей о том, что может произойти с ним, Прошкиным, после того, как он невольно узнал о тайных сторонах жизни некоторых известных сограждан, да еще и об их деяниях крайне неблаговидного свойства…

Как любил повторять многоопытный отец Феофан, «многия знания — многия печали», а его «сотоварищи по узилищу» высказывались несколько проще: чего не знаешь, то тебе не повредит. Пусть и запоздало, но Прошкин все же воспоследовал этому совету и сунуться в папки, отмеченные привычно официальным словом «Протоколы», не рискнул. Аккуратно спрятал архив в большой каменной нише, замаскировал тяжелой деревянной лавкой, выбрался из подвала, задвинул плиту пола, повернув рычаг, спрятанный за новым, вставленным вместо разбитого, зеркалом. И, терзаемый непривычно резвыми и многочисленными мыслями, поплелся домой: наконец-то пришло время перекусить и вздремнуть.

По дороге обычно здоровый аппетит Прошкина растаял сам собой. Желание поспать тоже улетучилось. Остался лишь бесконечный круг из плотно переплетенных мыслей, поделиться которыми Николаю Павловичу снова было совершенно не с кем. Пытаясь избавиться от этого шумного хоровода внутри головы, он принялся чертить острым грифельным карандашом на салфетке, создавая узор из якорей, циркулей, мастерков, цифр и лент. Следуя за повторяющимся рапортом рисунка, сознание тоже пришло к некоторому балансу, представив Прошкину вполне логичную картину.

Первые папки протоколов и писем были датированы 1900 годом. Значит, именно в 1900-м Александр Августович получил право хранить документы такого рода. Потому что стал Магистром этого загадочного Ордена. А последние письма датированы годом 1935-м, то есть фон Штерн действительно был убит при попытке ограбления в тот скверный год, а заменивший его человек в тайны Ордена посвящен не был, поэтому невразумительные письма от многочисленных «братьев» просто выбрасывал или же отправлял обратно, декларативно заявляя о своем полном «устранении от дел». Конечно, если допустить, что какой-то там тайный Орден действительно существует, а все эти однообразные письма не были написаны «переутомившимся» до полного расстройства психики и раздвоения личности нотариусом Мазуром. Прошкин автоматически открыл рабочий блокнот и записал в раздел неотложных дел: «Вопрос д-ру Борменталю — разные почерки у невменяемого в случае раздвоения личности». Запасной вариант объяснения происхождения отдававших горячечным бредом писем от известных деятелей к отставному профессору, который устроит и руководство, и самих корреспондентов — словом, всех, следовало готовить уже сейчас…

Но если эти эпистолы все же имели отношение к реальному миру, из их содержания складывалась следующая неутешительная картина.