Николай Волынский - Наследство последнего императора Страница 54

Через полчаса уснула и Александра. В полутьме малиново светилась печная дверца. «В сущности, человеку мало нужно для счастья, – подумал Николай, открывая дневник. – Семью, скромный кусок хлеба и крышу над головой. А если ко всему и немного березовых дров, то о большем и не мечтать…»

Он макнул перо в пузырек, но тут его взгляд упал на сложенный вчетверо листок бумаги на углу стола. Николай развернул – почерк Алексея. Он воровато оглянулся на кровать – сын спокойно спал. Тогда Николай прочел с большим интересом и одновременно с опаской – как бы сын не проснулся и не застал его за занятием, которое, как сам Николай внушал детям, было совершенно недостойным воспитанного человека.

25 декабря 1917 (7 января 1918) года

из Тобольска

от Алексея Романова

Дорогой Петр Васильевич!

Пишу Вам уже третье письмо. Надеюсь, что Вы их получаете. Мама и другие шлют Вам поклон. Завтра начнутся уроки. У меня и у сестер была краснуха, а Анастасия была одна здорова и гуляла с Папой. Странно, что никаких известий от Вас не получаем. Сегодня с утра 20 гр. морозу, а до сих пор было тепло. Пока я Вам пишу, Жилик[44] читает газету, а Коля[45] рисует его портрет. Коля беснуется и поэтому он мешает писать Вам. Скоро обед. Нагорный Вам очень кланяется. Поклон Маше и Ирине. Храни Вас Господь Бог!

Вас любящий

Алексей,

Ваш пятый ученик.

Сын написал своему учителю русского языка Петрову. Мать постоянно внушала и девочкам и Алексею правило, которое ей казалось самым важным в отношениях с людьми: «Чем выше ты по своему положению, тем ниже обязан кланяться и всегда помнить своих учителей».

Николай снова обмакнул перо в пузырек и бледно-серыми чернилами написал:

«В сочельник сломали детскую горку. Грязная и мелкая месть за то, архиерей провозгласил нам многая лета… Формально он не мог поступить по-другому: старый церковный устав никто не отменил, а нового нет. И все так резко переменилось. Комиссары заявили, что больше не будут пускать нас в церковь. Добродушные обыватели, которые собираются здесь засветло уже с утра, чтобы поглядеть на «зоологический сад Романовых», преисполнились мгновенно ненавистью. Швыряют нам в окна снежки, бросили камень, разбили стекло в людской. Аликс очень испугалась, Алексей тоже дрожал, но хорохорился и виду не подал. Наконец толпу спровадили п-к Кобылинский и местная чека».

Он захлопнул тетрадь. Это был его «открытый» дневник. Николай всегда оставлял его на видном месте, чтобы облегчить работу агентам чека. Он надеялся, что изучив «открытый» дневник, они не станут искать другой, тайный. Оглянувшись на жену, он убедится, что она крепко спит. Аккуратно он поднял паркетину около правой тумбы стола. Достал из углубления толстую тетрадь в сафьяновом переплете.

Первую запись он сделал в ней шестого марта прошлого года, когда находясь на Ставке в Могилеве, император отступил перед истерикой председателя Госдумы Родзянко и депутата Гучкова, который с Шульгиным прибыл на Ставку спецпоездом: к их паровозу был прицеплен единственный вагон. Николай сначала подготовил первый вариант отречения – в пользу сына, а немного погодя – второй, в котором завещал престол брату.

Так произошло то, чего от него никак не могла добиться мать. Вдовствующая императрица прекрасно видела и сознавала неспособность старшего сына к государственной деятельности, тем более – к самодержавному управления Россией. И Мария Феодоровна, в девичестве датская принцесса Дагмара, с ужасом и самыми тяжелыми предчувствиями отмечала ограниченность цесаревича. Его кругозор не шел дальше учебного плаца в Ропше.

Сразу после смерти мужа, она взяла с Николая слово, что он передаст престол Михаилу, когда брат достигнет совершеннолетия. «Иначе ты погубишь нас всех! – твердила вдовствующая императрица. – И не в переносном, а в самом прямом смысле!» Когда же он позволил себе усомнится и даже набрался смелости заявить, что ее опасения совершенно напрасны, мать не сдержалась и от всего сердца назвала российского самодержца тупицей. И тут же поправилась и уточнила: он был тупицей наполовину. Другую половину тупости, притом тупости особенной, немецкой, воплощала, по ее словам, собой принцесса Гессен-Дармштадская Алиса, нищая умом, и душою, и кошельком. Таких принцесс, как она, в Германии на каждом шагу без счета. И все – нищенки. Россия их всегда интересовала, как чудесный шанс для удачного замужества.

– Но при чем тут Аликс? – обиделся Николай. – Неужели ты хочешь упрекнуть ее в алчности? Она – воплощенное бескорыстие!

– А я и не обвиняю ее в жадности или в желании обогатиться. Но лучше бы у нее были именно эти желания и мотивы жизни! Это пустяк. Но то, что она нам готовит, вернее, ты вместе с ней готовите – ужас, по сравнению с которым Варфоломеевская ночь покажется безобидным водевилем! Хуже всего то, – заявила императрица-мать, – что твоя жена даже не соображает, куда она попала, как нужно здесь жить и что от нее требуется как от монархини. Где там! Она к замужеству своему отнеслась, словно разорившаяся купчиха, которая по случаю удачно вышла замуж за аристократа и тем одновременно прирастила свой капитал. Но никак не русская императрица, у которой по обычаю и закону не было и не должно быть никаких существенных прав, а только обязанности. В этом особенность русского самодержавия, тем оно и отличается от других монархий. Я это поняла не сразу, но навсегда. И тем заслужила уважение народное, и даже любовь. Добиться такого отношения со стороны подданных – долгий и тяжкий труд. Но твоя избранница понятия не имеет, что это такое – государственный труд. Она не хочет трудиться и не будет трудиться. Я ее насквозь вижу: ей больше нравится повелевать, а не управлять, потому что управление страной требует труда, ума и знаний. И вы, два парных сапога, неизбежно приведете всех нас к катастрофе, какой еще не видел свет.

У Николая задрожали губы.

– Я не уверен, maman, что ваши пророчества должны фатально состояться. И как можно судить о человеке, не зная его совершенно? Тем более, о жене вашего собственного сына, которому крайне тяжело и неприятно слышать о своей супруге столь уничижительные характеристики. И слышать от самого близкого в мире человека – от родной матери!..

– Мне знать ее без надобности. У нее на физиономии все написано! – отрезала вдовствующая императрица. – Но если ты хочешь избежать неприятностей, которые эта немецкая нищенка потянет за собой непременно, а ты еще и добавишь всяких бед по своей простоте душевной, то ты должен – обязан по совести! – уступить место Мише. Он не больно-то умен, но и не глуп. Как раз хватит ему соображения, чтобы не переколотить в нашей лавке посуду. Уже одно это может стать спасением. И если ты и она тоже не хотите проклятий на ваши головы, поклянись, что передашь место Мише.

Так она пыталась несколько раз вправить ему мозги. Наконец, Николаю надоели разговоры об одном и том же, и он все-таки выполнил первое требование вдовствующей императрицы: поклялся пред чудотворной иконой Федоровской Божьей Матери, что как только Михаил достигнет царского возраста, Николай найдет способ законно уступить ему престол.

Клятву не сдержал. Но когда его вынудили подписать отречение, мать на второй день приехала на Ставку. Разговоры наедине были короткими и почти ничего не значащими. Николай ожидал упреков, но мать ни разу даже не намекнула на то, что ее прогнозы, к сожалению, сбылись. Перед ней был уже не император, а сын, потерпевший жизненную катастрофу, попавший между смертельными жерновами Истории. Трудности и опасности для него только начинаются, и ему нужна сила духа и поддержка близких. На прощание она грустно посмотрела ему в глаза, поцеловала в лоб – они были почти одного роста – и тихо произнесла: «Что уж теперь причитать? Не вернешь!»

На следующий день она уехала в Киев, разумно предположив, что появление ее в Петрограде или Москве может стать для нее опасным – она уже очень хорошо разглядела в людях первые симптомы всеобщего революционного осатанения.

Больше мать и сын не увидятся никогда. 21 марта Мария Феодоровна обратилась во Временный комитет Государственной Думы (первоначальное название Временного правительства) с ходатайством, чтобы новая власть нашла возможность ей выехать из Киева в Крым, причем желательно под охраной или с официальным сопровождением комиссаров Временного комитета. Просьба была удовлетворена. Так она и ее дочь великая княгиня Ксения Александровна, великие князья Николай Николаевич, Александр Михайлович и Петр Николаевич оказались сначала в ссылке в крымском имении Ай-Тодор, а после 25 октября – тут же под арестом большевиков.

Дальше произошло самое удивительное. Именно большевики спасли их всех от смерти, когда местная скороспелая советская власть попыталась перевести Романовых из Ай-Тодора в тюрьму и там расстрелять всех. Но матросы-большевики заявили, что без специального распоряжения Ленина решать судьбу Романовых они никому не позволят. К Ай-Тодору была приставлена охрана из революционных матросов, по углам ограды установлены пулеметы, и добровольные палачи из местного совдепа отступили.