Павел Бергер - Кавалер багряного ордена Страница 56

Но сейчас речь шла совершенно об ином: нужно было подтвердить смерть некоего высокопоставленного военачальника и по возможности установить ее причину. Ни первое, ни второе не составило для опытного клинициста, каковым являлся Георгий Владимирович, особого труда: тело принадлежало человеку, скончавшемуся от восемнадцати до двадцати часов назад вследствие прогрессирующего рассеянного склероза.

На этом простое закончилось, и началось невообразимое. Если верить бумагам — вполне официальным документам, поступившим к нему вместе с телом, — перед ним был труп Дмитрия Алексеевича Деева. В бурной, богатой на события и встречи с историческими личностями молодости доктору приходилось несколько раз близко общаться с человеком, которого так звали. Он даже слышал, что при новой власти Дмитрий Деев сделал завидную воинскую карьеру… Но труп явно принадлежал не ему. Конечно, в огромной стране у Деева могло быть сколько угодно однофамильцев и даже полных тезок. Возможно, кто-то из них также не был обделен полководческим талантом. Тем более что доктор — человек мирной профессии и нынешние воинские звания, отображаемые при помощи геометрических фигур, различает с трудом. И вообще, Георгий Владимирович поклялся своему учителю, известному физиологу, на его смертном одре, никогда-никогда не соваться в политику… Словом, инцидент был исчерпан. Свидетельство о смерти и прочие порождения бюрократии подписаны. Тело увезли.

В тот же день главврач, мямля и тушуясь, предложил Борменталю съездить на десять дней в Крым по горящей профсоюзной путевке. Доктор, любивший бурное пробуждение горной природы, с радостью согласился. А по возвращении… был сразу же арестован — прямо на вокзале. И провел в холодной, но ярко освещенной в любое время суток камере больше месяца. Никакого обвинения ему не предъявляли, никто его ни о чем не спрашивал. Его просто запихнули в камеру, отобрав колющее и режущее, а также металлическое, и, казалось, тут же совершенно забыли о его существовании.

Доктор чувствовал себя узником замка Ив, разве что царапать на стенах ему было нечем. Он погрузился в горестные размышления и сопоставления недавних событий. Материала для анализа у Георгия Владимировича хватало.

Как человек ответственный, он оставил адрес санатория больничному регистратору, секретарю главного врача и старшей сестре. Эта добрейшая женщина питала к доктору симпатию и, конечно же, уже через три дня написала ему письмо. При больничной рутине придумать повод написать, да еще зная, что он вернется через полторы недели, с точки зрения самого рационального Борменталя, было просто невозможно! Но его поклоннице это удалось: убористым почерком почти на трех страницах она подробно поведала доктору, как на следующий день после его отъезда к главному приехала «комиссия» — добрый десяток военспецов на правительственных машинах. Минут через сорок после того, как высокие гости заперлись в кабинете с главврачом, туда же позвали Ниночку — то бишь ее, старшую медсестру, — с успокоительным, льдом и мокрым полотенцем. Она прибежала и убедилась: у одного из военных — очень красивого и совсем молодого человека в ладнехонько подогнанной форме — была самая настоящая истерика. Но вместо того чтобы выпить валерияновых капель, приложить ко лбу мокрое полотенце и успокоиться, молодой человек стал нервничать еще больше, кричать, что не желает быть отравленным, как его безвременно скончавшийся отец, тело которого украли злокозненные враги, а в довершение всего шваркнул об пол медицинский лоток так, что Ниночке пришлось убирать осколки стекла, разлетевшиеся по всему кабинету. Она даже подумала, что интересный молодой человек — будущий больничный пациент, но ошиблась. Спутники этого истерика всецело поддерживали и дружно требовали от главного какое-то тело или хотя бы бумаги. В противном случае даже обещали «пристрелить как поганую собаку» Астафия Васильевича — главного врача больницы, человека добрейшей души и прекрасного специалиста. В завершение визита военные под руководством переставшего наконец рыдать красавца сгребли в ящики массу историй болезней и регистрационных карточек, собрали по кабинетам рабочие записи врачей и удалились на огромных черных машинах, рассыпая самые мрачные угрозы персоналу больницы. Ниночка сильно беспокоилась о судьбе Георгия Владимировича, ведь именно он осматривал чей-то труп перед самым отъездом. Она намекала, что лучше бы Борменталю сказаться больным и какое-то время в Москву не возвращаться…

Но верный научным принципам доктор не верил в женскую интуицию и вернулся домой ровно в предусмотренный путевкой срок. Получается, для того только, чтобы сменить свой уютный рабочий кабинет с молочно-белыми стенами на такой же молочно-белый свет многоваттной негаснущей лампочки в одиночной камере.

В этом неуютном свете Георгий Владимирович размышлял о том, что больной в такой стадии, как у продемонстрированного ему тела, вряд ли мог самостоятельно перемещаться, вообще делать какие-то движения и уж тем более одеваться. Кому же могло прийти в голову обрядить тело такого покойника, транспортируемое из одной больницы до другой, в полную армейскую форму? И тут же полностью исключил возможность того, что некие тайные силы сознательно подсунули это несчастливое тело для освидетельствования именно ему — врачу, некогда лечившему Деева, рассчитывая, что он, как человек порядочный, поднимет скандал… Нет, такая сложная комбинация могла быть навеяна только тюремной атмосферой, призванной сломить психику арестанта.

Георгий Владимирович, как ученый-медик, не веровал в Бога, потому дал обет самому себе: если ему когда-нибудь посчастливится выбраться из негаснущего света камеры живым и увидать снова бархатисто-фиолетовое звездное небо, он пойдет и отыщет в газетах или журналах портрет комдива Деева Дмитрия Алексеевича и убедится, что от рассеянного склероза скончалось лицо совершенно постороннее. Ни придумать, что он сделает дальше, ни даже просто исполнить обет доктор не успел: однажды молчаливые стражи вывели его на дневной свет, официальный человек в форме сухо извинился за ошибку, сопроводив извинение рассказом о какой-то идиотской антисоветской пьесе, где действует персонаж с фамилией Борменталь, после чего медику вернули металлические и острые предметы и предложили подписать обязательство о неразглашении. А затем в соседнем кабинете другой, не менее официальный, человек, но уже в штатском, известил Борменталя о том, что он послужит Родине в группе по превентивной контрпропаганде, и, не дожидаясь согласия, вручил папку с рабочими материалами. Только в поезде Георгий Владимирович познакомился с Алексеем Субботским, а по прибытии — с остальными. Узнал, что Александр Дмитриевич — воспитанник комдива Деева. И был весьма разочарован. Нет, и внешность товарища Баева, и его привычка рыдать по всякому поводу и без вполне соответствовала описанию Ниночки. Это было более глубокое и философское разочарование — разочарование в идеалах молодости, если хотите, в человеческой природе, силе знания, возможностях воспитательного воздействия… Доктору Борменталю в жизни повезло: Дмитрия Деева он удостоился знать лично, еще до того, как тот стал комдивом. Потому что, став комдивом, Деев общался с гражданскими лицами редко. Вообще не любил публичности. Он не искал ни званий, ни орденов, ни иной земной тщеты, именуемой славой. О нем нечасто упоминали в официальных хрониках. Его фото редко появлялись в газетах. А жаль. Потому что лицо у Деева было в высшей степени запоминающееся. Большие светлые глаза излучали какой-то мистический, потусторонний, но удивительно ровный свет… Как мог аристократичный даже в своем аскетизме, целеустремленный до фанатизма, образованный, никогда не поступавшийся собственным достоинством Дмитрий Алексеевич взрастить такое капризное, самовлюбленное, наглое и истеричное создание, как Саша? Словом, обсуждать странный труп со скандальным приемышем давнишнего знакомого доктор совершенно не собирался.

32

— Нет ли у вас, Николай Павлович, фотографии покойного Дмитрия Алексеевича в последние годы? — прервал монолог ударившегося в философию доктора Мазур.

Вообще-то, лично у Прошкина портрета Деева не было, зато внимательный Алексей Субботский тут же притащил обтянутый потертым бархатом альбом с семейными снимками из дома фон Штерна. Хотя самые последние фотографии легендарного комдива, сложенные в альбом вместе с газетными вырезками, относились к концу двадцатых годов, общее впечатление о том, как выглядел при жизни Дмитрий Алексеевич, по ним вполне можно было составить.

— Да, вот это действительно Дмитрий, — ностальгически улыбнулся Борменталь, перебирая снимки.

Прошкин тоже заглянув в альбом. Товарищ Деев был мужчиной эффектным и запоминающимся, хотя его вряд ли можно было описать как классического красавца. И все же было в нем нечто необыкновенно притягательное, даже излишняя худоба и отрешенный, совершенно потусторонний взгляд больших светлых глаз его совершенно не портили, а, напротив, придавали сходство то ли с первохристианским мучеником, то ли с вдохновителем средневековых еретиков, замершим в ожидании аутодафе. Делиться неуместными романтическими наблюдениями Прошкин не стал, только довольно формально заметил: