Нэнси Бильо - Чаша и крест Страница 61

Не успел Норфолк дернуть меня за рукав, чтобы я отвернулась, как Кромвель перевел взгляд со священника на меня. Словно каким-то чудом подслушал мои ужасные мысли. Наши глаза ненадолго — секунды на три, не больше — встретились. И за этот краткий миг пронзительный взгляд его серых глазок оценил меня со столь потрясающей точностью, что в груди у меня сперло дыхание, а земля качнулась под ногами.

— Не пяльтесь на него так, это неприлично, — прошипел герцог Норфолк, когда я снова повернулась к эшафоту.

Я глубоко вздохнула, и наваждение прошло.

А буквально через мгновение к нам подбежал человек, которому надо было непременно знать, кто я такая. Нет, это был, разумеется, не Кромвель, а господин Томас Риотсли, худющий, с длинной рыжей бородой. Он приходился мужем той самой толстой даме, с которой я познакомилась на приеме у Гертруды. Риотсли принялся болтать с Норфолком и Сурреем, явно ожидая, что меня ему представят.

— Это Джоанна Стаффорд, — неохотно сказал, уступая его назойливости, Норфолк.

— Ах да… очень приятно, — пролепетал Риотсли. Он несколько секунд стоял передо мной и ждал продолжения, но, увидев, что я молчу, быстро откланялся и ушел.

— Побежал докладывать Кромвелю, — пробормотал Суррей.

Норфолк злобно выругался, но его слова потонули в шуме: толпа заволновалась. Все головы повернулись в сторону Темзы. Вот он, шест с плывущим флагом, который лениво развевается над стеной, огораживающей проход к Средней башне. И через минуту я увидела группу лейб-гвардейцев. Вслед за ними появились Генри Кортни и барон Монтегю. Навстречу им вышла еще одна группа людей; я догадалась, что это городские шерифы, и руководить всей церемонией будут именно они, а не надзиратели Тауэра. Слава богу, я не увижу сэра Уильяма Кингстона, одно лицо которого всегда наводило на меня ужас.

Приговоренные поднимались по дорожке, ведущей на самый верх Тауэр-Хилла, и я увидела, чего стоил им месяц пребывания в застенках. Первым шел маркиз Эксетер, он страшно исхудал. Несмотря на то что шел дождь и было холодно, ему не позволили надеть камзол. На Генри были только темные рейтузы, перепоясанные веревкой, и белая сорочка. Она насквозь промокла и прилипла к его телу. Следом за моим кузеном шагал барон Монтегю, также одетый лишь в рейтузы с рубашкой. Лицо его так осунулось, что он казался привидением, плывущим по воздуху по склону холма. Когда барон подошел ко мне ближе, я увидела, что сорочка у него порвана на груди, поросшей седыми волосами. Как страшно было видеть их обоих в таком виде.

Первым на помост взошел по ступенькам священник, за ним — два шерифа, а самым последним — палач. Я еще ни разу не видела человека, профессией которого было орудовать на эшафоте топором. Этот крупный, крепкого телосложения мужчина был одет во все черное, а голову его закрывала черная маска с узкими прорезями для глаз. Настоящее чудовище, такое разве что в ночном кошмаре может привидеться.

Теперь на эшафот поднимались приговоренные к казни.

Сотни любопытных глаз наблюдали, как Генри Кортни медленно шагает по ступеням. Когда оставалось всего три ступеньки, он остановился. Барон Монтегю довольно быстро догнал друга и похлопал его по плечу. Генри кивнул и продолжил восхождение, хотя видно было, как сильно дрожит рука его, опирающаяся на перила.

«Благодарю Тебя, Господи за то, что здесь нет Гертруды, что Ты не допустил ее видеть все это».

Кортни и Монтегю вручили палачу монеты (по обычаю они должны были заплатить этому человеку за то, что он отрубит им головы) и встали рядом на эшафоте.

Сердце мое бешено заколотилось. В голове проносились строчки молитвы. Усилием воли я попыталась успокоиться. Но разве можно успокоиться, глядя на это зрелище! При всем желании я не могла совладать с захлестывавшими меня волнами страха, боли и отчаяния.

Вот Генри Кортни, мой кузен, шагнул вперед.

— Я здесь, Генри, видишь меня? — прошептала я.

Но его безжизненный взгляд вяло скользил по толпе. Он прокашлялся и заговорил:

— Добрые христиане, я пришел сюда, чтобы умереть, по закону я приговорен к смерти. Молитесь же за нашего короля, нашего справедливого и милосердного повелителя и господина. И веруйте в Бога, которому я сейчас вручаю свою душу.

Никто и никогда в последние минуты не объявляет о своей невиновности и не изрыгает проклятия — на пороге вечности подобное просто немыслимо. Но я догадывалась, что была и еще одна причина, по которой Генри, обратившись к собравшимся с последним словом, превозносит короля. Мой бедный кузен надеялся таким образом защитить Гертруду и Эдварда.

Маркиз Эксетер опустился на колени и положил голову на плаху.

И тут, к стыду моему, глаза у меня сами собой закрылись. Вот уж не ожидала, что я окажусь такой жалкой трусихой. На лбу у меня выступили крупные капли пота.

Раздался тяжелый удар. Топор опустился на шею Генри с такой силой, что земля задрожала под ногами.

— Господи Иисусе, — прошептал граф Суррей у меня за спиной.

— Слава богу, хватило одного удара, — отозвался его отец.

Я открыла глаза. Обезглавленное тело Генри Кортни валялось рядом с окровавленной плахой. Лейб-гвардейцы оттащили его в заднюю часть эшафота и уложили в длинный ящик. Рядом с ним стоял еще один, пока пустой.

Какой-то человек из толпы поднес к краю эшафота брезентовый мешок, и в него сунули отрубленную голову. Он повернулся, бережно прижимая к груди мешок, и я узнала Чарльза, дворецкого Кортни.

Я перевела взгляд на барона Монтегю. Он держался спокойно: не плакал и не дрожал.

Один из шерифов что-то сказал барону, но тот не тронулся с места.

Теперь наступила его очередь умереть… О, я все поняла! Генри был очень мягким человеком и не обладал такой силой воли, как его друг. Вот барон был крепкий орешек, и наверняка именно Монтегю настоял на том, чтобы Генри умер первым. Наблюдать столь жестокую казнь, зная, что сейчас настанет и твоя очередь, и сохранять при этом хладнокровие — на это способен далеко не всякий.

Наконец Монтегю шагнул вперед. Глаза его обшаривали присутствующих, пока он не увидел сначала Норфолка, а потом и меня. Наши взгляды встретились, и сразу дыхание мое успокоилось, а пот на лбу испарился.

Я знала, что надо делать.

Я не стала читать псалмы или отходную молитву. Я стала говорить совсем другое, это была ежедневная молитва доминиканцев.

— Бог Отец да благословит нас, — начала я громким голосом.

Монтегю кивнул, давая понять, что он понял меня.

— Бог Сын да исцелит наши души, — продолжила я еще громче.

Норфолк повернулся ко мне и протянул руку, чтобы остановить, но я быстро шагнула вперед и направилась прямо к эшафоту. А герцог остался стоять, где стоял.

— Дух Святый да просветит нас и даст нам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и руки, чтобы исполнять всякое Слово Божие… — продолжала я звенящим голосом.

Все расступались, давая мне дорогу к залитому кровью эшафоту.

— …и ноги, чтобы ходить, и уста, чтобы проповедовать слово спасения!

Я знала, что все сейчас смотрят на меня: и Норфолк с сыном, и Кромвель, и Риотсли, и дипломат Шапуи, и весь этот жалкий и ничтожный королевский двор. Но мне было все равно.

Нас с бароном разделяло теперь всего несколько шагов. Я подняла голову как можно выше, чтобы видеть лицо Монтегю.

— И да хранит нас Ангел Мира, и да приведет он нас милостью Господа нашего в царство Его.

Я закончила.

Барон Монтегю перевел взгляд с меня на толпу. Дождь прекратился. Легкий ветерок шевелил его волосы.

— Да здравствует король! — громко крикнул Монтегю, так громко, что эхо прокатилось по всему холму.

Толпа молча ждала, что он скажет еще. Но барон не произнес больше ни слова. Он резко повернулся кругом и грациозным движением опустился на колени. Положил голову на плаху. Глаза его снова отыскали меня.

— Отвернитесь, Джоанна, — сказал он так, словно здесь никого, кроме нас с ним, не было.

31

На этот раз я не закрыла глаза. Палач тяжело ступил вперед. Я видела сквозь щелочки в капюшоне его бегающие глазки: он выбирал место поудобней. Вот он широко расставил ноги и поднял над головой топор. В тусклом свете пасмурного дня блеснуло окровавленное лезвие. И, описав дугу, топор с силой опустился на шею осужденного.

То, что я увидела в этот миг, навечно оставило в моей душе незаживающую жгучую рану.

Потом какой-то незнакомый мне человек забрал отрубленную голову Монтегю. Гвардейцы оттащили мертвое тело в конец эшафота. Шерифы, а за ними священник и палач спустились по скрипящим ступеням вниз. На эшафот поднялись другие люди, чтобы забрать ящики с обезглавленными телами. Я понимала, что происходит вокруг меня, но видела все как бы отстраненно. Так могла бы наблюдать за происходящим какая-нибудь чайка, которых много кружилось над лондонским Тауэром.