Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега Страница 8

Военное положение в Афганистане осложнялось с каждым днем, и было ясно, что дело близится к печальному концу. Мощные вливания американских денег в пуштунские районы делали свое дело. Раскол среди пуштунов, главного афганского племени, к которому принадлежал советский ставленник Наджибулла, достиг своей крайней точки. И хотя Москва не жалела средств на его поддержку, Наджибулла проигрывал. Его партия халькистов планировала построение социализма, полагая, что в суннитском Афганистане, где всегда были сильны светские традиции, этот вариант возможен. Ислам она отодвинула на второе место. Его противники же, напротив, сделали ставку на исламских экстремистов, в массовом количестве тиражируя талибов. Под воздействием талибов движение против Наджиба стремительно превращалось в движение религиозных фанатиков, а эту силу может остановить только поголовное уничтожение. Халькисты не имели такой возможности. Их поражение в войне уже обозначилось.

Два БМП, три крытых ЗИЛа и один танк имели простую задачу: на большой скорости уйти из города и без остановок пройти около полутора сотен километров до столицы. Отдалившись от гарнизона, они оставались лицом к лицу с судьбой, и только возможность в случае засады вызвать вертолет из Кабула давала надежду на благополучный исход. Иван сидел на броне БМП рядом с рядовым Сергеем Седовым, его земляком, призванным из лежавшего неподалеку от его родины городка Окоянова. Сережка был совсем сосунок: девятнадцать лет, тоненький и розоволицый, он сверкал голубыми глазищами из под наезжавшего на глаза шлема и не понимал, что смерть ходит рядом. Да и кто из нас это понимает в девятнадцать лет? Он вообще ничего не понимал в жизни, потому что только начинал жить. А капитан Иван Звонарь знал, что такое жизнь и смерть. Он воевал в Афгане третий год и немало своих боевых братьев погрузил в «черные тюльпаны». Трясясь на броне БМП, Иван посматривал на рядового Седова, и теплое чувство разливалось по его душе. Сережка был ровесником его младшего брата. Тот также казался ему беззащитным перед внешним злом, и Иван всегда бережливо охранял братишку.

Звонарь предчувствовал, что на конвой будет нападение и запасся лишним бронежилетом, который отдал Сережке, велев прикрыть им ноги. Машину потряхивало на выбоинах дороги, жаркий пыльный ветерок задувал в расстегнутые ворота камуфляжей, солнце жгло нестерпимо. Конвой шел днем, потому что ночью не было прикрытия с воздуха. Вертолеты не имеют приборов ночного видения.

Машины прошли почти полпути, когда нарвались на засаду. При первых же выстрелах Иван дал команду «с машин», спрыгнул сам и тут же почувствовал резкую боль в животе, которая охватила весь низ тела. Он увидел рваную рану в пахе и понял, что в него вошел осколок. Засада была небольшой. Они отстреливались минут десять, а затем «духи» скрылись, и вызванная «вертушка» пригодилась лишь для того, чтобы забрать Ивана на борт. В госпитале Звонарю диагностировали повреждение позвоночника и паралич нижних конечностей. Через неделю он уже находился в Москве, в прохладной и просторной палате госпиталя им. Вишневского, но и там светила медицины подтвердили, что остаток жизни ему предстояло провести в коляске. Рядом с ним в палате лежал Сережка, которому разворотило осколками мышцы правого бедра. Если бы не бронежилет Ивана, то быть бы ему без ног, потому что основная масса осколков от минометного заряда попала в прикрытое «броником» место. Сережка благодарно посверкивал глазами на Звонаря и пытался развлечь его как мог. Ивану предстояло лежать еще полгода, когда Сергея выписали и демобилизовали. Прощаясь, он взял адрес командира и сказал, что обязательно навестит его после выхода из госпиталя. Ранение и госпиталь заметно на него повлияли. В лице рядового Звонарь увидел тень решительности, которая свидетельствуют о превращении мальчика в мужчину.

Когда ранним майским вечерком два санитара закатили коляску с Иваном в купейный вагон поезда Москва – Берещино и посадили его у окна, оживленный разговор попутчиков затих. Санитары пристроили коляску в тамбуре, договорились с проводником о том, что тот поможет Звонарю в месте прибытия, тепло распрощались, и, легко ступив на перрон, растворились в толпе. Звонарь оглядел попутчиков, увидел скромный провинциальный народ, не знавший, как себя повести от вида такого горя, и сказал первым:

– Не смотрите вы на меня так. Афганец я, еду в Первомайск. На родину. Что еще знать хотите?

Все молчали.

– Ну, тогда дайте мне возможность выпить. Мне надо выпить.

Вскоре появилась дешевая горькая водка, кое-какая закуска, и пошел тяжелый, тягучий разговор о жизни, об Афгане, о Горбачеве и о том, что нас не ждет ничего хорошего. Иван пил и не пьянел. На душе его саднило, в голове стоял сумрак. Он понимал, что жизнь его зашла в тупик, но не видел из этого тупика никакого выхода. В госпитале ему иногда приходило в голову, что все происходящее – кошмарный сон, от которого можно очнуться, открыть глаза, увидеть чистое голубое небо, веселых людей, работающих в поле, игру жеребят на лугу, блики воды в реке, побежать по зеленой траве и засмеяться громким, счастливым смехом. Но действительность тут же врывалась в сознание бессилием неподвижного тела и тоской безысходности, придавливавшей его тем тяжелее, чем ближе придвигалась его встреча с родиной. Сейчас ему было невыносимо ехать в тот край, который двенадцать лет назад он покинул выпускником средней школы, полным надежд парнем, отправившимся поступать в военное училище. Тогда его душу распирало от счастья, от чувства обретенной воли, от картин летней России, мелькавших за окном, от ощущения того великого и неизвестного будущего, которое мчится ему навстречу. А теперь его ничего не ждет в Первомайске, кроме убогого прозябания на инвалидную пенсию. Ничего, кроме этого. Ни работы, ни внимания, ни общественной помощи. Крохотная пенсия и полное забвение. Разве что поздравления школьников на 9 мая. Горький протест овладевал его душой. Протест против беспросветного будущего, против равнодушия государства, бросившего его в топку войны и почти забывшего о его жертве, протест против беспомощности и отупелости сограждан, не способных разбудить свои сердца для тех, кто положил за них свое здоровье. Горький, выедающий душу протест против всего света, так круто и несправедливо обошедшегося с ним.

На следующее утро Ивана вынесли из вагона на станции Первомайск. Проводники посадили его в примитивную коляску и устроили военный рюкзак с пожитками на коленях. Поезд коротко гуднул и тронул в направлении Берещино. Правда, здесь все знали, что не в Берещино вовсе он направляется. Это всего лишь крохотная деревенька перед въездом в конечный пункт – Арзамас 16, который с берендеевых времен до Сталина звался городом Саровом. Однако теперь Ивану это было неважно. Он приехал в свой родной поселок, где, впрочем, оставалась лишь дальняя его родня. Родители его отошли в лучший мир, пока он мотался по свету. Батя работал осмотрщиком на железке, но сильно закладывал, и водка его не пощадила. В пятьдесят два годика отчалил этот простой и скромный человек на погост, так и не дождавшись сына с войны. Мама стала после этого сильно тосковать и незаметно свернулась сухоньким листочком в своем опустевшем домике. Младший братишка, последовавший за ним по военной линии, учился в Московском погранучилище. В домике Звонарей поселился двоюродный племянник Ивана Вальгон, парень шальной и диковатый. Его не взяли в армию по зрению, и он терроризировал мать своим пьянством. Мать его, Юлия, учительница начальных классов, как могла боролась с сыном, но силы были не равны. Не было дня, чтобы он не умыкал из дома что-нибудь на пропой. Когда опустел дом Звонарей, она, как единственная наличествующая наследница, спровадила туда сыночка.

Теперь Ивану предстояло разобраться с этой ситуацией, а ситуация уже начала быстро развиваться. Он увидел шагавшего по перрону здоровенного, чернявого парня, в котором едва узнал племянника. Тот широко улыбался, придерживая рукой очки с толстыми линзами, и кричал издалека:

– Дядька Ваня, здорово, с приездом. Вот ты какой, дядек! Ну ничего…, что в каталке. Не такие дела решали…

Он подбежал к Ивану, неуклюже обнял его, повесил вещмешок на плечо и взялся сзади за спинку коляски.

– Ну, поехали домой, там мать уже стол накрывает. Чай, на родину приехал.

Юля была искренне рада увидеть родственника, хотя взгляд ее не мог скрыть боли от его беспомощного вида. Звонарь был когда-то видным женихом и хватким парнем. А теперь… На скромно накрытом столе стояла бутылка водки, миска с картошкой, квашеная капуста и соленые грибы. Аккуратно нарезанная буханка бородинского хлеба, который проводники привозили из Москвы, красовалась посредине этого натюрморта.

Сели за стол позавтракать, да так и засиделись за разговором. Сестра рассказывала уставшим и безнадежным голосом о житье-бытье, о знакомых и друзьях Ивана. Вальгон, крепенько захмелев, сидел молча, лишь часто курил, да иногда ввертывал словечко. Рассказчик он был плохой.