Павел Бергер - Кавалер багряного ордена Страница 9

Прошкин воспрял духом, быстренько по всей форме написал сопроводительное письмо областному психиатру и еще одно — непосредственно главврачу столичной лечебницы для умалишенных, куда обычно направляли граждан для медицинской экспертизы. И в тот же день тщательно связанная, облитая тем самым полстаканом святой воды и получившая — на всякий случай — несколько уколов сильного снотворного «страдалица» была отправлена в Москву.

Ее дальнейшей судьбой Прошкин не интересовался и считал эту неприятную историю счастливо завершившейся. Да только через пару недель приехал к Прошкину глубоко расстроенный Жора Кравец с початой бутылкой водки и просьбой об ответной помощи: от него ушла горячо любимая супруга и Жора просил у Прошкина какой-нибудь подходящий заговор или присушку, чтобы ее вернуть. И Прошкин, в который раз порадовавшись, что до сих пор так и не вступил в брак, все же товарища пожалел и выдал ему тетрадку из соответствующего тематического раздела своей богатой коллекции. Да вот незадача: через пару дней Кравца арестовали и при обыске изъяли ту пресловутую тетрадку. А увидать в витиеватых заклинаниях и шепотках тайный шпионский шифр было делом техники. И, учитывая обширную переписку Прошкина по подобной тематике, такое дело вполне потянуло бы на группу…

Спасли Прошкина только заступничество товарища Корнева и собственная расторопность. Узнав об аресте Кравца, Прошкин сразу же почувствовал угрозу. Но жечь бумаги, не привлекая общественного внимания, было поздно, поэтому он быстренько сложил наиболее сомнительные из них в посылочный ящик и отправил его служебной почтой Субботскому, приписав на посылке: «Следственные материалы для экспертизы». Субботский — человек разумный и сразу сообразит, что стряслось. Вещественную же часть коллекции Прошкин наскоро переписал в казенные страницы описи и оформил как «экспонаты, переданные гражданами для организации музея атеизма».

Так что все, можно сказать, обошлось. С должности, конечно, на всякий случай Прошкина выставили. А его место против обычной традиции — назначать на должность проштрафившегося сотрудника человека со стороны — занял бывший заместитель Прошкина и комсорг управления Калинского районного НКВД, тот самый Слава Савин. То есть, выходило, Прошкин не был ни в чем виноват. И его даже, собственно, не уволили, а тихо и культурно перевели на другую работу — в эту самую группу превентивной контрпропаганды…

Честно сказать, ругать за информированность Баева Прошкин мог только себя, свои мягкотелость и гуманизм. Потому что он знал наверняка: о его увлечении и последствиях такового Саша, большой любитель живых осколков царизма, узнал не от кого иного, как от самого отца Феофана. По своему мягкосердечию и сердобольности Прошкин пристроил почтенного богослова отбывать отмеренный ему срок вдали от насыпных берегов Беломоро-Балтийского канала — на постройке местного коровника. И вот теперь неблагодарный отец Феофан, отожравшись на колхозных харчах, пустился в беседы о своих и чужих секретах с первым встречным «учтивым юношей».

5

Прошкин выдохнул и разжал кулаки. Он собрал силу воли, как железную пружину, и даже улыбнулся Баеву. Просто и открыто, как всегда улыбался гражданам, проходившим по статьям Особого совещания.

— А вы, Александр Дмитриевич, настоящий актер. Прав Георгий Андреевич, — Георгием Андреевичем звали именитого актера МХАТ, у которого Баев брал уроки сценического искусства. — Ох как прав, когда вас хвалит как истинного последователя школы Станиславского! Вы свой большой талант просто-напросто в землю закапываете! — елейным голосом закончил Прошкин. Пусть этот ублюдок Баев знает, что, пока он с Феофаном «мосты наводил», Прошкин тоже не розы нюхал!

Баев тут же отвесил присутствующим глубокий поклон, достойный настоящего народного артиста.

Корнев, наблюдавший за сценой зарождения дружбы через полуоткрытую дверь, громко кашлянул, вошел в канцелярию и миролюбиво поинтересовался у Баева, указав на сооружение из папок:

— Что это за самовозведенная постройка у вас, Александр Дмитриевич?

— Это Храм… Точнее, храмина. Вместилище мертвого знания, — грустно ответил Баев и водрузил на самый верх стаканчик с карандашами.

— Вот вам, орлы, сейчас товарищ Ульхт объяснит насчет таких храмин! Что-то вы заигрались, лучше бы с материалами ознакамливались, готовились… — мягко пожурил «строителей» Корнев.

Баев высоко взметнул одну из черных бровей:

— Товарищ? Ульхт беспартийный. Такое наименование, как «товарищ», вряд ли уместно по отношению к беспартийному.

— Как же нам его называть? Гражданин, что ли? — полюбопытствовал Прошкин; он не сомневался, что сейчас к Ульхту обращаются именно так.

— Нет, назвать его гражданином вряд ли корректно — эта форма подразумевает наличие советского гражданства, а Ульхт — иностранный поданный…

Баев демонстрировал высокий уровень информированности. Обрисованная им схоластическая проблема застала Прошкина и Корнева врасплох. Только мирно читавший все это время Борменталь отложил книгу и поинтересовался:

— А кстати, где он? Где Йозеф Альдович? Ведь уже сорок минут прошло с одиннадцати часов, а он все задерживается…

Корнев придал лицу строгое выражение и незаметно для присутствующих показал Прошкину кулак с отставленным вверх большим пальцем: вероятно, ему уже доложили про задержанного коварного иностранного шпиона с фотоаппаратом.

— Вот я как раз хотел сообщить всем присутствующим, что до пятнадцати часов у вас будет время для самоподготовки. Материалы у вас на руках, так что за работу, товарищи! — и с этим напутствием Корнев вышел из канцелярии.

Как только дверь закрылась, Баев лениво потянулся, толкнул одну из нижних папок, отчего импровизированный домик за несколько секунд красиво, шумно сложился в аккуратную окружность, и стал разбирать и просматривать папки. Одну из них Баев отложил на стол и пододвинул Прошкину:

— Это, Николай Павлович, явно ваша…

Прошкин про себя удивился: он в глаза не видел ни документов, ни папок, в которых они хранятся, и понятия не имел, по какому принципу они поделены между участниками группы. Но виду, конечно, не подал, а папку взял и, придав лицу подобающее деловитое выражение, стал изучать. А изучать было что!

На первой же странице над стопочкой документов лежала презанятная фотография, правда, довольно скверного качества и сильно пожелтевшая. Она запечатлела студенческую группу и сделана была, как следовало из угловато-минималистской подписи, в 1922 году. В группу входил не кто иной, как Ульхт, которого после комментария Баева Прошкин даже не знал, как называть, и еще один хорошо знакомый Прошкину человек, а именно Алексей Субботский. Узнать обоих даже в худеньких юнцах с горящим взором не составляло труда…

А еще в папке лежал тонкий листок какой-то удивительной, почти прозрачной бумаги с неровным краем: видимо, его вырвали из записной книжки. Листок был исписан твердым, решительным, незнакомым Прошкину мужским почерком. А содержание его представляло собой начало описания какого-то странного ритуала, имевшего целью привлечь богатство. Такой заговор Прошкин видел впервые — он имел мало общего с традиционными и хорошо знакомыми Николаю Павловичу заговорами «На перекресток», «На ярый воск» или «На буйный ветер». Странно было именно то, что в тексте напрочь отсутствовала типичная для подобных порождений народного творчества околохристианская символика…

Да, правильно говорит товарищ Корнев: жизнь — штука коническая! Выходило, что Баев тоже хочет с Прошкиным дружить, и тоже против Ульхта. Прошкин вздохнул, отложил папку и пошел в коридор — покурить и как-то осмыслить события сегодняшнего дня. Он присел на широкий каменный подоконник, достал папироску и глубоко задумался…

Из этого состояния его вывел тихий, но отчетливый щелчок. Из темной части коридора материализовался Баев (вот ведь ходит человек: совершенно неслышно! — даже по скрипучему полу областного управления) и дружелюбно протянул Прошкину огонек золотой заграничной зажигалки. Прошкин прикурил, а Баев с совершенно неожиданной твердостью заговорил:

— Николай Павлович, вы ведь местный житель, не хотите провести для меня — ну как для варяга — экскурсию по здешнему кладбищу?

Прошкин чуть не ляпнул, что Советский уголовный кодекс для мужского пола — любителей ходить парами по кладбищам и прочим романтическим уединенным местам предусматривает довольно-таки суровую статью, но, по счастью, не успел, так как Баев продолжал:

— Мой дедушка живет недалеко от восточной стороны кладбищенской ограды. Я в той части никогда не был, ведь мой любимый отец…

Это что же получается? У Баева еще и нелюбимый отец имеется? Да и вообще, почему Прошкин решил, что Баев, как и он сам, сирота? Может, он просто сбежал от папаши-бая в Красную армию, как Прошкин из монастыря? Сплошные сюрпризы с этим Сашей, про себя вздохнул Прошкин.