Эжен-Франсуа Видок - Записки Видока Страница 8

Франсина, несмотря на всю свою вспыльчивость, все хорошенько не обдумав, тоже не решилась бы на такое. Если я и ушел от нее на время, то не столько из страха, сколько для того, чтобы не раздражать ее своим присутствием. И к чему были все эти допросы, эти таинственные намеки тюремщика? Зачем они спрятали мое платье?.. Я терялся в догадках. Под строжайшим надзором в «секретной» я провел там двадцать пять мучительных дней, после чего состоялся очередной допрос, который мне все прояснил.

«Как ваше имя?» — спросили меня. «Эжен Франц Видок». — «Звание?» — «Военный». — «Вы знакомы с Франсиной Лонге?» — «Да, это моя любовница». — «Вы знаете, где она сейчас находится?» — «Она должна быть у одной из своих подруг, ведь она продала всю свою мебель». — «Назовите имя этой подруги». — «Госпожа Буржуа». — «Где она живет?» — «На улице Святого Андрея, в доме булочника». — «Когда вы видели госпожу Лонге последний раз?» — «За пять дней перед арестом». — «Почему вы с ней расстались?» — «Чтобы лишний раз не злить ее. Она узнала, что я провел ночь с другой женщиной, и в припадке ревности грозила на меня донести». — «Кто эта женщина, с которой вы провели ночь?» — «Бывшая любовница». — «Как ее имя?» — «Элиза… Я никогда не знал ее другого имени». — «Откуда она?» — «Из Брюсселя, куда, я думаю, она и вернулась». — «Где ваши вещи, которые вы забрали от госпожи Лонге?..» — «В месте, которое я укажу, если в этом будет надобность». — «Как же вы забрали вещи, если вы поссорились с госпожой и не хотели ее видеть?» — «После нашей перебранки в кофейне, где Франсина угрожала сдать меня, я, зная ее дурной характер, отправился домой короткой дорогой и пришел раньше нее. Я разбил окно и взял все, что мне было нужно. Вы Спрашиваете, где эти вещи теперь? Они на улице Спасителя, у Дюбока». — «Вы говорите неправду. Прежде чем расстаться с Франсиной, вы сильно поссорились у нее дома. Уверяют, что вы даже прибегли к насилию…» — «Это не так! Я не видел ее после нашей ссоры, стало быть, не мог ее обидеть… Да она и сама может это подтвердить!..» — «Вы узнаете этот нож?» — «Да, обычно я пользовался им за столом». — «Вы видите, что его лезвие и рукоятка в крови?.. Это не производит на вас никакого впечатления?.. Кажется, вы смутились…» — «Да, — взволнованно произнес я, — что случилось с Франсиной?.. Скажите мне, и я все вам объясню». — «Не случилось ли с вами чего особенного, когда вы пришли за своими вещами?» — «Решительно ничего, насколько я помню». — «Вы настаиваете на справедливости своих показаний?» — «Да». — «Вы обманываете правосудие. Прекращаю допрос, чтобы дать вам время поразмыслить о вашем положении и о последствиях вашего упрямства. Жандармы, смотрите хорошенько за этим человеком. Ступайте!»

Было поздно, когда я вернулся в свою конуру. Мне принесли еду, но из-за волнения есть мне не хотелось; уснуть я тоже не мог и всю ночь не смыкал глаз. Было совершено преступление, но кем и над кем? Почему его возводили на меня? Я тысячу раз задавал себе эти вопросы и не находил ответа; на другой день меня снова вызвали на допрос. После обычных вопросов дверь в комнату растворилась, и в комнату вошли двое жандармов, поддерживая женщину… Это была Франсина… Бледная, обезображенная, почти неузнаваемая. Увидев меня, она лишилась чувств. Я хотел подойти к ней, но жандармы удержали меня. Ее вынесли на руках, а я остался с судебным следователем наедине. Он спросил, неужели вид несчастной женщины не побуждает меня во всем сознаться. Я снова стал уверять его в своей невиновности, прибавив, что даже не знал о случившемся с Франсиной. Меня опять посадили, но уже не в «секретную», и я мог надеяться, что скоро выясню все подробности происшествия, жертвой которого я стал. Я спрашивал тюремщика, но он не отвечал; я написал Франсине, но меня предупредили, что письма, адресованные ей, будут представляться в регистратуру и что ее ко мне не пустят. Я чувствовал себя как уж на сковородке и, наконец, решился обратиться к адвокату, который, познакомившись с ходом дела, сообщил, что меня обвиняют в покушении на жизнь Франсины. В тот самый день, когда я ушел от нее, ее нашли умирающей от пяти ран, утопающей в крови. Мое внезапное исчезновение, тот факт, что я вынес из дома свои вещи, как бы для того, чтобы скрыть их от глаз правосудия, разбитое окно — все указывало на меня. Вдобавок я был не в своей одежде, что выступало еще одной уликой против меня: думали, что я пришел переодетым только с целью удостовериться, что женщина умерла, не успев ни о чем рассказать. Даже то, что в другом случае послужило бы оправданием, шло мне во вред: как заявила Франсина, в отчаянии оттого, что ее покидал человек, ради которого она всем пожертвовала, она решилась на самоубийство и сама себя ранила ножом. Но ее привязанность ко мне делала это свидетельство подозрительным; все были убеждены, что она это говорила только затем, чтобы спасти меня.

Адвокат молчал уже с четверть часа, а я все никак не мог поверить в этот кошмар. В двадцать лет на меня возводили два серьезных обвинения — в подлоге документов и убийстве, но я не совершал ни того, ни другого! Мне не раз приходило в голову повеситься в своей конуре, я был близок к сумасшествию, но все же вовремя опомнился и, приободрившись, стал обдумывать возможности своего оправдания. На предыдущих допросах сильно налегали на кровь, которую посыльный, принимая от меня вещи, видел на моих руках. Эта кровь была от раны, которую я получил, разбивая окно, и я даже мог привести двух свидетелей, готовых подтвердить это. Адвокат заверил меня, что все это вкупе с показаниями Франсины непременно приведет к моему оправданию, что действительно вскоре произошло. Франсина сразу же пришла повидаться со мной и подтвердила все, что я узнал о ней на суде.

Таким образом, я избавился от одного страшного обвинения, но оставалось другое. Мои частые побеги замедляли ход процесса о подлоге документов, в котором я случайно оказался замешан, так что Груар, не видевший этому конца, тоже бежал. Но благоприятный исход первого процесса подавал мне надежду к законному освобождению, и я нисколько не думал о новом побеге, когда неожиданно мне представился такой случай, за который я, можно сказать, ухватился инстинктивно. В камере, где меня содержали, сидели пересыльные арестанты. Как-то раз, забрав двух из них, тюремщик забыл запереть дверь; заметив это, я мигом спустился вниз и осмотрелся. Стояло раннее утро, и все арестанты спали; я никого не встретил ни на лестнице, ни у ворот. Я уже был на воле, когда тюремщик, сидевший в кабаке напротив тюрьмы, увидев меня, закричал: «Держите! Держите!» Но напрасно он драл глотку: улицы были пустынны, а у меня за спиной, казалось, выросли крылья. Через несколько минут я исчез из виду и вскоре добрался до одного дома в квартале Спасителя, где, я был уверен, меня не станут искать. Однако там я не мог долго оставаться в безопасности, надо было поскорее покинуть Лилль, где все меня слишком хорошо знали.

Меня повсюду разыскивали, и к ночи я узнал, что городские ворота заперты. Я решил спасаться через ров и в десять часов вечера пошел на бастион Нотр-Дам — самое лучшее место для исполнения моего плана. Привязав к дереву заранее заготовленную веревку, я стал спускаться по ней, но из-за чрезмерной тяжести своего тела я полетел вниз с такой быстротой, что не смог удержать веревку, обжигавшую мне руки, и отпустил ее на расстоянии пятнадцати футов от земли. При падении я вывихнул ногу, так что пришлось предпринять невероятные усилия, чтобы выбраться изо рва; после всего этого я был не в состоянии двигаться дальше. Я сидел, исторгая красноречивые проклятия, хотя это нисколько не помогало делу, когда мимо меня прошел человек с тачкой. Я предложил ему шестифранковый талер, и он согласился довезти меня до ближайшей деревни. Этот человек привел меня в свой дом, уложил в постель и стал натирать мою ногу водкой с мылом. Его жена усердно помогала ему, не без удивления поглядывая на мою одежду, перепачканную в грязи. У меня не просили никакого объяснения, но я понимал, что его следует дать, и потому, чтобы все обдумать, я заявил, что мне нужно отдохнуть, и попросил их выйти. Спустя два часа я позвал их голосом только что пробудившегося человека и рассказал им, что, поднимая на вал контрабандный табак, я упал, а товарищи мои, преследуемые досмотрщиком, вынуждены были оставить меня. Ко всему этому я прибавил, что моя судьба в их руках. Эти добрые люди, презиравшие всех таможенников, как и всякий пограничный житель, сказали, что не выдадут меня. Чтобы испытать их, я спросил, нет ли возможности переправить меня на другую сторону, к отцу. Они ответили, что это большой риск и лучше подождать несколько дней, пока я не оправлюсь. Я согласился, и, чтобы не вызывать подозрений, было решено, что они выдадут меня за приехавшего к ним родственника. Впрочем, никто и не обращался к ним ни с какими расспросами.

Немного успокоившись, я стал размышлять о своих делах. Было очевидно, что надо уехать из страны и отправиться в Голландию. Но на исполнение этого плана требовались деньги, а у меня оставалось только четыре ливра и десять су. Я мог бы обратиться к Франсине, но за ней наверняка следили, так что послать ей письмо означало бы предать себя в руки правосудия. Надо было подождать, пока пройдет первое время розысков. И я ждал. По прошествии двух недель я решился черкнуть словечко своей возлюбленной и отправил хозяина с этим письмом, предупредив его, что, так как эта женщина служит посредницей контрабандистам, то лучше видеться с ней тайно. Он выполнил поручение и к вечеру принес мне сто двадцать франков золотом. На следующий же день я простился с этими гостеприимными людьми, которые не много попросили у меня за свои услуги. Через шесть дней я прибыл в Остенде.