Наталья Александрова - Розы для киллера Страница 18

— Ты что, парень, ты не хотел ли старика обидеть? Это я про опохмел так просто, не надо мне денег, раз тебе жалко, ты меня угостил — и спасибо…

— Извини, дед, — тихо ответил ему азиат, — больно ты много болтаешь. Мне рассказал про тех ребят, еще кому-нибудь про меня расскажешь…

— Нет, нет! — в панике воскликнул Егорыч. — Я — могила! Никому ни слова, ни полслова!

— А как же! — улыбнулся «благодетель» и молниеносным ударом руки сломал тонкую шею старика.

В понедельник мы с Владимиром Ивановичем решили пойти в галерею Аделаиды Верченых, я выразила желание посмотреть на его работы. Он сказал, что в понедельник галерея закрыта для посетителей и самой Аделаиды там не будет, так даже лучше, никто не помешает.

В воскресенье вечером, вволю поработав на компьютере, я уселась чистить перышки. Следовало привести себя в порядок, ведь завтра я иду на свидание с мужчиной. Я внимательно рассмотрела себя в зеркало и очень расстроилась. Всего тридцать восемь лет, а выгляжу как старая кляча! Морщинки возле глаз и одна на лбу, вместо бровей какие-то джунгли, физиономия красная после вчерашнего гуляния. Ногти слоятся из-за домашней работы, приличного маникюра не сделаешь.

— Лизавета! — крикнула я в полном отчаянии.

Дочь явилась с третьего зова, помогла мне выщипать брови и наложить питательную маску на лицо.

— Теперь решим вопрос с одеждой.

После бесплодных поисков, причитаний и торгов Лизавета разрешила мне надеть ее черные брюки и трикотажную блузку, потому что блузка не сходилась ей в груди, а брюки хоть и налезали, но так сильно растягивались, что вид в них у Лизки был совершенно неприличный. Я же, когда надела к брюкам ее черный пиджак, смотрелась совсем неплохо. Самое интересное, что я сама не понимала, зачем побираюсь. Есть же у меня вполне приличный костюм, я хожу в нем на работу, и еще кое-какие вещи. Но все они мне порядком надоели. Внезапно я осознала, что мне вообще все надоело, надоела вся моя бестолковая жизнь — бесконечное сидение за компьютером, беготня по магазинам, даже плач внука за стенкой и то надоел.

Лизка с завистью рассматривала мою талию.

— Грудь-то уйдет, когда кормить бросишь, а вот если будешь сидеть на диване как квашня, то так и останешься пышкой, — предупредила я.

Лизавета расстроилась, она и не подозревала, что такая толстая. Я еще раз перебрала шмотки и пригорюнилась. А вдруг Владимир пригласит меня на какую-нибудь презентацию? У меня же нет приличного прикида!

— Хороша я, хороша-а, — затянула я нарочно визгливым голосом.

— Плохо лишь оде-ета! — подтянула Лизавета так же противно.

На пороге появился Валерик с ребенком на руках и вытаращил глаза, глядя, как мы с Лизаветой, обнявшись, грянули хором:

— Никто замуж не берет собственно за э-это!

— Мам, а ты с кем идешь-то? — вспомнила дочь. — Неужели с тем лохматым?

— На своего-то посмотри, — притворно рассердилась я.

— Да ладно, встречайся с кем хочешь, мы тебе не запрещаем.

— Ну спасибо, дорогие детки.

Надо отдать должное Владимиру Ивановичу, он пробовал причесаться. Но волос было слишком много, расческе с ними не справиться. Я хотела было спросить, почему он не подстрижется, но вовремя прикусила язык — не успели познакомиться, а я уже делаю ему замечание по поводу внешнего вида.

Мы вошли в галерею, Владимира пустили как старого знакомого. Народа там было мало — два парня что-то перетаскивали и перевешивали, пожилая женщина в рабочем халате протирала стекла.

— Здравствуйте, Вера Сергеевна! — окликнул ее Владимир.

— Володенька, милый! — обрадовалась она. — Как там Нина?

— Все нормально, я вчера днем был, в конце недели обещали выписать.

Он познакомил нас, представив меня как добрую женщину, которая взяла к себе на время такса Ромуальда. Мы пошли было к тому месту, где висели работы Пятакова, там должно было быть три штуки, но я остановилась:

— Володя, можно я сама их найду?

Он удивился:

— Сегодня все перевешивают, подписей под картинами нет.

— Все же я попробую.

Я пошла вдоль картин одна, сама себе удивляясь. Зачем я ему такое предложила? Теперь опозорюсь, ведь я совершенно не разбираюсь в живописи. Самое ужасное, что я абсолютно себе не представляла, в какой манере он пишет. Может, у него женщины с глазами на лбу или по всему холсту разноцветные геометрические фигуры?

Лучше бы фигуры, тогда можно было бы говорить об удачном сочетании цветов, а вот если циклопистые тетки или синие покойники… Хотя, я слышала, такое сейчас не в моде, иностранцы не покупают.

Я медленно дрейфовала, рассеянно переводя взгляд с одной картины на другую, как вдруг среди городских пейзажей мое внимание привлек один натюрморт. На теплом желто-коричневом фоне была изображена половина ярко-оранжевой тыквы, даже не половина, а одна треть. Рядом лежали два бордовых помидора, старая деревянная солонка и большой столовый нож. Все это, очевидно, находилось на столе, потому что был виден кусок поверхности, покрытый выцветшей клеенкой. Я встала как вкопанная. Натюрморт здорово отличался от всего, что было в галерее. Все на нем было таким обыденным и вместе с тем интересным. И хоть фон был коричневым, но картина совсем не казалась мрачной. Я вспомнила, что уже видела эту картину или похожую на нее. Та выставка, «13». Я закрыла глаза, постояла немножко, представила, как я иду тогда, пять лет назад, по залу в ДК имени Орджоникидзе, где проводилась выставка, вот там висит этот натюрморт — подпись — Пятаков! Ура, все точно!

Я поманила Владимира и указала ему на картину.

— Точно, это моя. И теперь еще пейзажи. А я пока схожу в администрацию.

Я осталась в затруднении. С пейзажами будет сложнее. Может, спросить у той женщины, Веры Сергеевны? Но нет, надо вести честную игру.

Я вдруг остановилась, как будто в толпе на улице встретила старого знакомого. Маленький городской дворик, конец лета," стена без окон — брандмауэр, около стены — чудом пробившееся небольшое деревце с пыльной пожухлой листвой, и во всем была такая же теплота и мягкая печаль, как в натюрморте с тыквой. Я сразу поняла — это писал один и тот же человек.

Но дальше дело пошло хуже, потому что я никак не могла найти еще один пейзаж. Вернулся Владимир, очень довольный. Когда я подвела его к пейзажу, он посмотрел на меня с каким-то странным выражением.

— Что — не тот? — спросила я с непонятно отчего забившимся сердцем.

— Тот, — медленно сказал он, — в том-то и дело, что тот.

— А вот второго никак не определю.

— Правильно, его вчера продали. Но деньги только послезавтра дадут, Аделаида такая жадина, всегда тянет до последнего. — Он испуганно оглянулся.

Мы побродили еще немного по галерее, он показал мне работы своих знакомых, потом мы попрощались с Верой Сергеевной и ушли. В общем, получился очень милый культурный вечер. Дома, лежа в постели, я раздумывала: ухаживает за мной Владимир Иванович или просто выражает благодарность за то, что взяла на время Ромуальда?

А может, он тщеславен, как все люди творческих профессий, и ему захотелось похвастаться своими картинами? Не придя ни к какому выводу, я заснула. Сон мой был крепок, от плача внука я не проснулась. И снились мне пейзажи, портреты и натюрморты.

Он позвонил на неделе, позвонил сам, сказал, что получил за пейзаж кучу денег, на самом деле не очень много, но на некоторое время можно поправить дела и даже пригласить меня куда-нибудь посидеть. От ресторана я отказалась, потому что не была в ресторане сто лет и понятия не имела, куда сейчас ходят и какая там сейчас публика. В следующий понедельник выписывают Володину тещу, в среду Аделаида пригласила его на инсталляцию, нельзя не пойти, потому что Аделаида рассердится, а Аделаида — это такая женщина, что… в общем, об этом он уже говорил. Володя очень извинялся, что не может взять меня на инсталляцию, все дело опять-таки было в Аделаиде, я поняла из его недомолвок, что Аделаида почему-то положила на него глаз. Для каких целей он был ей нужен, пока неизвестно; очевидно, Аделаида задумала очередную интригу, и ей могло не понравиться, что рядом с Володей мелькает посторонняя женщина. Всего этого мне никто не говорил, я сама догадалась, уж очень он извинялся насчет инсталляции.

— Боже упаси! — отказывалась я. — Я даже не знаю, что это такое — инсталляция.

— Откровенно говоря, я и сам не очень представляю. Приду — расскажу, — пообещал он.

На скамейке в сквере у Финлядского вокзала сидели трое молодых людей восточной внешности и разговаривали. Перед ними на земле стояли три бутылки пива, но они играли роль театрального реквизита, чтобы троица выглядела менее подозрительно в глазах случайных прохожих — пива ребята не пили.

— Ну что там во дворе? — спросил старший из троих у соседа слева.

— По-прежнему ничего.

— У почтового ящика тоже глухо, — сказал, не дожидаясь вопроса, третий участник разговора.