Анатолий Афанасьев - Ярость жертвы Страница 31

Лет с тринадцати девочка пристрастилась к вину, баловалась травкой и повела буйную половую жизнь, валясь под каждого, кто хоть чем-нибудь ей приглянулся. Своих партнеров она высасывала до нутра, как вампир, и когда пресыщалась, то под каким-нибудь незамысловатым предлогом натравливала на них своего папашу, после чего несчастные жертвы юной нимфоманки исчезали из поля зрения уголовных побратимов навеки.

С Четвертачком, вообще отличавшимся изворотливостью, у нее вышла осечка, и по какой-то необъяснимой причине он уцелел. После безумной кавказской случки, которая длилась три дня подряд, прогнала его с глаз долой и велела не показываться, пока сама не позовет. Но никаких карательных санкций к нему не применяла, хотя первые месяцы после того Четвертачок редкую ночь засыпал с уверенностью, что проснется живым. Естественно, иногда виделся с ней мельком (варятся-то все в одном котле), и она вела себя так, словно между ними ничего не было и сохранились прежние идиллические отношения: «Дядя Миша, покачай на ручках маленькую Лерочку!» Или: «Дядя Миша, дай сто баксов, твоя девочка купит мороженое!»

Постепенно Четвертачок возмечтал, что пронесло, и маленько успокоился. Однако в начале лета шеф по какому-то пустяковому делу вызвал его на дачу, и при входе в дом он столкнулся с Лерой лицом к лицу. Заметно она была обкуренная и какая-то не совсем в себе. Поймала его руку, прижалась и ласково спросила: «Хочешь меня, миленький?!» Мужество его не покинуло, отшутился: «Не здесь же, дорогая?!» Оказалось, зря шутил. Маленькая дрянь желала ублажения именно здесь, в узком предбанничке, на лестничной клетке, перед входом в холл, куда мог сунуться кто угодно в любую секунду. Уж этого удовольствия он не забудет никогда.

Но он справился, хотя ведьма осталась недовольна и в наказание прокусила ему ухо и пнула каблуком в мошонку, жеманно присовокупив:

— Какой ты ленивый, дядя Миша! Раньше лучше трахался.

С докладом к хозяину вошел, сгибаясь от боли, и озорница впорхнула вместе с ним.

Могол спросил:

— Ты чего, Четвертной? Заболел, что ли? На крючка похож.

На что дрянь, хохоча, прощебетала:

— Папочка, у него радикулит. Прогони его на пенсию.

Могол, который во всем соглашался с дочерью, ответил:

— Можно и на пенсию. Только без пособия. Ха-ха-ха!

Четвертачок решил, что спекся, но опять пронесло, и когда через полчаса уезжал, ведьма проводила до машины, на прощание проворковав:

— Ты мой раб, дядя Миша. Вечный раб. Твоя поганая душонка у меня вот здесь, — сунула ему под нос кулачок. — Дуну — и нет тебя. Помни про это!

— Что я тебе сделал, Лерочка?

— Ну, очень воняешь, — объяснила шалунья.

С тех пор он ее больше не видел. Искренний и грустный рассказ Четвертачок закончил философски:

— Много женщин знал, но эта — особенная. Кто ее разгадает, смысл жизни поймет. А ты, старик, говоришь, вызови на свидание. Я не могу, попробуй сам… Архитектор, сходи за бутылкой, душа горит.

Гречанинова, как и меня, эта история заинтриговала. Вряд ли Четвертачок ее сочинил, зачем ему? Не в таком он положении, чтобы плести сказки.

— Выходит, ты ее опасаешься? — спросил Григорий Донатович.

— Не то слово, — признал Четвертачок. — Эта курва опасней своего папаши, потому что чокнутая.

— Моголом ты тоже, выходит, недоволен?

— Этого я не говорил. Хозяин всегда в своем праве.

Гречанинов задумался, а мы с Четвертачком выкурили еще по сигаретке. Мука недужного любовного воспоминания почти совсем его очеловечила, и он по-дружески мне попенял:

— Напрасно, Саня, ты все это затеял. Могли с тобой без шухера договориться.

— Получается, не сумели.

— Если из-за девки своей обижаешься, прости великодушно. Я тебе завтра десяток таких же предоставлю. Ничем не хуже.

— Про это не надо, — попросил я.

Наконец, Гречанинов подбил бабки. Участливо спросил:

— Тебе сколько лет, Миша?

— Сорок.

— Видишь, уже взрослый. Пора браться за ум. Человеком ты, конечно, уже не станешь, но даже одно доброе дело зачтется на суде… Значит, так. Ночь тебе на размышление. Не теряй ее даром. Завтра вызовешь Валерию. Судя по тому, что ты о ней наплел, она девица азартная. И неравнодушна к тебе. С правильным подходом обязательно клюнет.

Четвертачок смотрел на моего наставника с тупым изумлением, потом расхохотался:

— Ну даешь, старик! Могола надумал зацепить! Опомнись, деревня. Думаешь, Четвертачка в подвал заманил и с Моголом так же получится? Как тебе это в башку взбрело? Да для Могола ты козявка, он даже не заметит, как раздавит. На кого хвост задираешь?

Заметно было, что он сочувствует Гречанинову и до глубины души поражен его дуростью. От этой его внезапной искренности и оттого, что он как-то вдруг просветлел лицом, мне стало неуютно.

В машине, когда возвращались домой, я вроде задремал и успел увидеть короткий сон из прошлых времен. Куда-то я тоже ехал и чувствовал себя приморенным, но дорогу и окрестности различал удивительно ясно: серебристые ели, блестящий лак шоссе, прелестное лунное озеро вдалеке… Когда поделился минутным видением с Гречаниновым, он сразу понял, о чем речь. Истомленное, исковерканное абсурдом реальности сознание, объяснил он, лишь в сновидениях обретает лекарство от безумия. Иными словами, сон и явь в наши окаянные дни поменялись местами, и батюшке Фрейду, будь он жив, этот психологический феномен дал бы богатейший материал для исследований. Впрочем, сам Фрейд сегодня, скорее всего, оказался бы безработным.

— Зачем же так печально, — возразил я. — Многие талантливые учейые спокойно уезжают в Америку и там живут припеваючи.

— Почему же сам не уехал? — поинтересовался Гречанинов.

— Причина одна — ранний маразм.

В начале одиннадцатого мы поднялись на этаж, и Катя, не дожидаясь звонка, открыла дверь.

Глава четвертая

Гречанинов пожурил ее за это:

— Как можно, Катенька! Вдруг это не мы? Такая неосторожность.

Катя недавно плакала, но в общем выглядела прилично: умытая, причесанная, подкрашенная и в вельветовых брючках в обтяжку.

— А можно целый день даже не позвонить, и я, как дура, взаперти с ума схожу?!

— Цыц! — сказал я. — Иди на кухню, приготовь поесть. Мужики голодные.

— Мне наплевать! — буркнула красавица и с гордо поднятой головой удалилась.

— Действительно, — смущенно заметил Гречанинов, — все-таки черствые мы с тобой люди.

…На рассвете, проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Катя посапывала рядом. Мы были укрыты одним тонким одеяльцем. Четвертачок сидел в бетонированной клетке. Я загрустил, вспомнив о нем. Ну почему, зачем, по какому праву он ворвался в мою жизнь, и как раз в тот момент, когда я встретил Катю? Зловещее, удручающее совпадение. В сущности, отрицающее возможность хотя бы временного покоя, к которому так стремилась душа. Во времена оны я мечтал быть знаменитым и богатым, но быстро осознал тщетность, суетность подобных устремлений, хотя и сегодня не вижу в них ничего зазорного. Постепенно желания сузились до самого простого — работать, любить кого-нибудь, создать семью, построить дом, — но и эти маленькие насущные радости бытия оказались утопией. Почему? Как восклицали миллионы раз до меня: за что нам такая доля?

Но я не роптал: милое, наивное, взбалмошное существо, желанная женщина приткнулась под бочок, сопела в две дырочки, беззаботно уповая на то, что именно рядом со мной она в безопасности, а это само по себе дорогого стоит. Возможно, это стоит всего остального, что с таким обманным радушием в юности предлагает жизнь.

— Эй, — позвал я, — ты слышишь?

— Да, — пролепетала сквозь сон.

Через минуту молчания:

— Ну чего, Саш?

— Ничего, спи. Это я просто так.

Она поняла и поцеловала меня в плечо. Нам хорошо было спать вдвоем.

Но за завтраком — яичница с ветчиной, сыр, оладьи с клубничным вареньем — она разбушевалась:

— Не останусь, не останусь, не останусь! Поеду с вами, поеду с вами, поеду с вами!

— Заткнись, — сказал я. — Ты не на дискотеке.

Гречанинов был с ней необычайно мягок:

— Катенька, я вам обещаю… Потерпите еще денек.

Уже слезы в три ручья катились по ее лицу.

— Один денек? И что будет потом? Нас всех наконец-то убьют?

— Катенька, уверяю вас, ничего плохого не случится.

Успокоилась так же быстро, как и распсиховалась.

— Простите! Я полная дура.

— Подумаешь, новость! — буркнул я.

Она осталась, а мы поехали на склад. Там все было тихо: амбарный ржавый замок на металлической двери в неприкосновенности. Насупленный Четвертачок на железной койке. Даже не поднялся, когда вошли: под голову вместо подушки приспособил свернутый пиджак. Один глаз, который под блямбой, тускло, неопределенно розовеет, второй уставлен в нас, как пистолетное дуло. Взгляд осмысленный.