Анатолий Афанасьев - Ярость жертвы Страница 32

— Ну чего, Саш?

— Ничего, спи. Это я просто так.

Она поняла и поцеловала меня в плечо. Нам хорошо было спать вдвоем.

Но за завтраком — яичница с ветчиной, сыр, оладьи с клубничным вареньем — она разбушевалась:

— Не останусь, не останусь, не останусь! Поеду с вами, поеду с вами, поеду с вами!

— Заткнись, — сказал я. — Ты не на дискотеке.

Гречанинов был с ней необычайно мягок:

— Катенька, я вам обещаю… Потерпите еще денек.

Уже слезы в три ручья катились по ее лицу.

— Один денек? И что будет потом? Нас всех наконец-то убьют?

— Катенька, уверяю вас, ничего плохого не случится.

Успокоилась так же быстро, как и распсиховалась.

— Простите! Я полная дура.

— Подумаешь, новость! — буркнул я.

Она осталась, а мы поехали на склад. Там все было тихо: амбарный ржавый замок на металлической двери в неприкосновенности. Насупленный Четвертачок на железной койке. Даже не поднялся, когда вошли: под голову вместо подушки приспособил свернутый пиджак. Один глаз, который под блямбой, тускло, неопределенно розовеет, второй уставлен в нас, как пистолетное дуло. Взгляд осмысленный.

— Пожрать хоть принесли?

Гречанинов культурно поздоровался, похлопал по сумке:

— Тут все есть, Миша. Водочка и покушать. Но сперва позвоним.

Достал из этой же сумки сотовый телефон и положил на койку. Я угостил Четвертачка сигаретой. Он жадно затянулся.

— Обо мне не беспокойся, архитектор. Я неприхотливый. Ты о себе подумай.

— В каком смысле?

Четвертачок улыбнулся одним мокрым глазом, это было жутковато. За ночь в цементном склепе в нем явно произошли какие-то перемены. Он стал спокойнее, мягче.

— Чудное дело, — заметил доверительно. — Я ведь когда в больницу приходил, понял: пора давить. Гнильцой от тебя шибает. Такие, как ты, по-хорошему не понимают, книжками ум забили. Книжек ты много в детстве прочитал, архитектор. Таких, как ты, лучше всего в параше топить. А я чего-то понадеялся, теперь расплачиваюсь. Но ничего, сочтемся, да, архитектор?

— Это все лирика, — прервал Гречанинов. — Ты, Миша, придумал, как с невестой разговаривать?

Четвертачок сказал:

— У меня условие.

— Какое?

— Как и вчера. Карты на стол. Говори, кто такой, на кого работаешь. Втемную играть не буду. Если чекист, скажи — я чекист. Если люберецкий, скажи — я люберецкий. Назови хозяина. Иначе — глухо.

Гречанинов, как я уже писал, обладал необыкновенной силой убеждения, и сейчас я лишний раз в этом убедился. Он не стал обсуждать с Мишей, у кого какой хозяин. Грустно улыбнулся, похлопал его по коленке.

— Скоро тебе будет не до условий, Миша. Через недельку-две ты тут околеешь, — повернулся ко мне: — Пойдем, Саша. Не будем мешать.

Четвертачок спросил:

— Ты что же, гад, решил мне последние нервы измотать?

Гречанинов был уже около двери, а я замешкался, чтобы отсыпать Мише сигарет. Посоветовал:

— На голодный желудок много не кури.

Столько неутоленной злобы, как в Мишином запылавшем глазу, я видел прежде только один раз, но не у человека, а у крысы, которую мальчишки забили до смерти камнями возле мусорного бака. Было мне тогда лет десять, но то крысиное ядовитое, свирепое отчаяние до сей поры жжет мне грудь. Как вспомню, так рвота в горле. Ярость погибающей, с вываленными на землю кишками крысы, как и у Миши Четвертачка, вполне живого и крепкого на вид, была одинакового фиолетового цвета и почти осязаемой резиновой упругости.

В отличие от крысы, которая сдохла, Четвертачок справился со своими чувствами.

— Эй, — окликнул Гречанинова. — Вернись, старик, еще потолкуем.

Гречанинов вернулся, спросил:

— Ты что, действительно так Могола боишься? С чего бы это? Подонок он крупный, верно, как и ты, но башка-то у него тоже одна.

Четвертачок глядел на него, как смотрят дети.

— Сколько же вас еще таких, — заметил с грустью, — которых вовремя не удавили.

— Вопрос интересный, — согласился Гречанинов. — Мы его обсудим в другой раз.

Через минуту Миша набрал номер и соединился со своей возлюбленной. Григорий Донатович подкрутил на аппарате какой-то рычажок, и мы, как по селектору, услышали голос Валерии. Четвертачок заговорил с ней хмуро и как бы немного затравленно, но та его сразу узнала:

— Михрюша? Ты разве не знаешь, что я сплю?

— Лер, надо поговорить.

— За то, что разбудил, с тебя штраф. Десять палок, Миш. Остроумно, да?

— Это серьезно, Лера!

— Чего тебе надобно, старче?

Мне понравился ее голос — тягучий, небрежный, знающий себе цену. Кто-то женщин различает по осанке, я — по голосу. Эта дама была без комплексов. Гречанинов достал из сумки бутерброд с ветчиной и показал Четвертачку. Это было очень смешно.

— Не телефонный разговор, — сказал Четвертачок в трубку точно таким тоном, как если бы сообщил о конце света. Да и то сказать, кроме ржавой, пахнущей калом воды из-под крана, у него почти сутки ничего не было во рту. Вдобавок — ночь на железных пружинах. Для «нового русского», привыкшего к западному комфорту, это тяжелое испытание.

— Милый Михрюша, — прощебетала Валерия. — У тебя что, крыша поехала?

— Нет, я трезвый.

— Ты уверен? Что ж, приезжай… Но если ты дурака валяешь…

— Лер, я не могу приехать.

— А?

— Лер, ты должна приехать ко мне.

Валерия молчала, а я сунул Четвертачку в руку зажженную сигарету. Гречанинов показал ему листок из блокнота, на котором было написано: «Таганка. Возле входа в театр. Одна».

— Лера, я когда-нибудь беспокоил тебя по пустякам?

— Не дай тебе бог, милый, вообще меня побеспокоить.

Бандит, как оказалось, обладал незаурядным актерским талантом: следующую фразу он произнес с таким выражением, как если бы конец света уже миновал:

— Лера, тебе было хоть минуту хорошо со мной? Ну, помнишь, в Сочи?

— Да, милый, — смягчилась девушка. — Ты старался на совесть. Но в последний раз был какой-то вялый.

— Выручи меня, дорогая!

Валерия опять замолчала, а Гречанинов уже извлек на свет Божий пузырек «Кремлевской». Четвертачок на водку даже не взглянул, его взгляд был устремлен в какие-то иные дали.

— Ты точно не пьяный? — спросила девушка.

— Ни в коей мере.

— И ни с кем меня не спутал?

— Нет, Лера. Если выручишь, буду рабом навеки.

Она засмеялась так, что у меня мурашки пробежали по коже.

— Ты и так мой раб, дурачок. Хорошо, куда приехать?

Четвертачок сказал: театр на Таганке, у входа.

— Через час буду. Жди.

— Спасибо, родная!

В сумке Гречанинова нашелся и стакан. Он подождал, пока Четвертачок выпьет и зачавкает бутербродом.

— Почему не сказал, чтобы пришла одна?

— Бесполезно. Она только насторожится. С ней будет Крепыш.

— Кто такой?

— Ее горилла. В позапрошлом году чемпион Европы по кик-боксу. Мозгов нет. Без него она не ходит. Крепыш сгрызет тебя вместе с ботинками, старик.

— Спасибо, Миша. Кушай, кушай, заслужил.

…На Таганке мы припарковались прямо напротив театра — только улицу пересечь. Народу вокруг немного — торговцы фруктами, ларечники, ранние нищие, редкие прохожие, — возле входа в театр вообще никого. Я поинтересовался, какой сегодня день. Оказалось, воскресенье. Солнечное, мерцающее зеленью. Сейчас побродить бы по лесу или с удочкой посидеть на бережку. Или затеять какое-нибудь озорство с любимой женщиной. Но это все в прошлом, а будущее туманно. Зато кости, я чувствовал, срастались нормально и постоянный ровный гул в голове со вчерашнего дня иссяк. Нет больше радости на свете, чем привыкание к худу. Я как-то быстро смирился с тем, что не распоряжаюсь собственной жизнью…

— Надо бы заглянуть к отцу в больницу, — сказал я.

— Заглянешь, — пообещал Григорий Донатович.

С опозданием на полчаса появилась Валерия. Узнать ее не составило труда, даже без описания Четвертачка («телка видная, ни с кем не спутаешь!»). Она была такой, какой и должно быть счастливое дитя демократического рая. Дело даже не во внешности. Она была из тех, кто выбрал пепси и вдобавок получил задаром весь мир в придачу. И воспринял это как что-то само собой разумеющееся. Легкая походка, гордо вскинутая голова, ленивый взгляд по сторонам. Таких теперь тысячи, они все чем-то неуловимо схожи, как близнецы, и кажется, что, кроме них, в городе вообще никого не осталось. Прекрасные, приводящие в оторопь создания, подобные пышным цветам, распустившимся на пораженной радиацией местности, но и среди них попадаются особенные, эталонные экземпляры, в которых природа воплотила свое представление о соразмерности. Каждая черточка в этой крупнотелой, грациозной девице была так ловко подогнана к ее роли пирующей жрицы любви, что хотелось выскочить из машины, подбежать, облиться горючими слезами и поцеловать ей руку. А что еще делать, коли в опасной близости к ее буйному победительному цветению все наши прежние добродетельные представления о жизни мгновенно оборачивались пустым, занудным общим местом. Следом за Валерией из черного БМВ вывалился огромный детина в сиреневых шортах, с широкоскулым лицом, действительно напоминающим смеющуюся обезьянью рожу. Когда он подкатился к дверям театра и замер, настороженно буравя темным взглядом окрестность, почудилось, что площадь перед ним слегка съежилась в предвидении каких-то неприятных метаморфоз.