Татьяна Гармаш-Роффе - Роль грешницы на бис Страница 46

– Ваш побег поставил под угрозу срыва какой-то фильм. Какой?

– Ерунда, партийный заказ, о революции. Необходимый реверанс властям, дань на алтарь терпимой к Сергеевскому цензуры, путь к Госпремии, ковровая дорожка к новым – уже не заказным – шедеврам…

– Тем более странно, что вы отказались от роли в столь важном для вашей карьеры фильме! Вы, Алла Владимировна, принесли уже столько жертв актерской профессии, без которой не мыслили своего существования, – и вы вдруг послали всех к чертовой бабушке и исчезли куда-то на длительное время. Никто не может сказать, где вы находились! А я хочу знать, где и почему? И с кем?

– Зачем вы копаетесь в моей жизни?! Вам мало того, что я вам рассказала?!!

– Я ищу убийцу, – жестко произнес Кис. – И чем скорее я его найду, тем лучше для вас. Позвольте мне вам напомнить, что вы каждую ночь рискуете новым покушением! Я очень надеюсь, что убийца из осторожности выдерживает паузу, но как долго она будет длиться? Кроме того, добравшись до убийцы, я доберусь и до ваших дневников – о них вы, кажется, беспокоитесь даже больше, чем о собственной безопасности… Пожалуйста, Алла Владимировна, постарайтесь впредь помнить об этом.

– Простите… Я была в Пицунде… Я не могла никого видеть… Мне хотелось уйти из жизни. Не ищите тут загадок, Алексей Андреевич, их тут нет! – с мольбой проговорила она.

Наверное, на сцене под такой текст заламывают руки…

Именно вот это неожиданное: «Алексей Андреевич», – и мольба, отчетливо прозвучавшая в ее голосе, и заставили Киса заняться исследованием «темного периода» с утроенной силой.

За последние две недели бесконечных встреч у Киса рябило в мозгах, как на экране вышедшего из строя телевизора: вспышки цвета и геометрических фигур, шипение и грохот звука, нечаянный обрывок связной речи, внезапное появление отчетливого лица на экране… Так хотелось спокойно посидеть с утра в любимом потертом кожаном кресле перед компьютером: чашка кофе – с одной стороны стола, пепельница – с другой (это такая хитрость, чтобы их не перепутать, так как случалось детективу в задумчивости стряхивать пепел в кофе), и чтобы никуда не торопиться, а, положив ноги на стул для клиентов, лениво почитать газеты, и чтобы телефон заткнулся хоть на полдня, и чтобы не висело на душе никакого скверного дела, и чтобы Юля снова делала бутерброды и звонким детским голосом отвечала на звонки, а к вечеру прилетал Ванька и они украдкой целовались по углам, прячась от детектива и краснея при столкновении с ним…

Однако такой роскошью, как неторопливое, ленивое утро или свободная от забот голова вечером, он не располагал. Смерти випов, людей, Алексею незнакомых, мало задевали его душу, вызывая лишь абстрактное сочувствие, но Юля…

Алексей трудно привыкал к людям. Вернее, он к ним обычно просто не привыкал. Пришли в его жизнь и ушли. Он никого не удерживал, не старался понравиться и завладеть вниманием прошеных и непрошеных гостей его души. Давно в молодости осталось то время, когда – дом и душа нараспашку – Лешка Кисанов с лету дружил и с лету влюблялся. С тех пор многое пережито, многое осмыслено и многое изменилось. И вход в душу стал строго по пропускам, выдаваемым в ограниченном количестве.

Но к детям он относился иначе. Может, потому, что своих завести не довелось: бывшая жена страдала вроде бы бесплодием, а во втором браке родила – вылечилась, надо думать. Впрочем, речь вовсе не о детях как таковых: с малышами Кис не знал, о чем говорить, а сюсюкать не умел. Но зато такие вот большие дети, как Ванька, Юля, Катя, – такие входили в душу без пропусков. И даже без стука. Не снимая своих варварских незашнурованных кроссовок… Алексей остро чувствовал их душевную незащищенность. Это новое поколение небывало резко оторвалось от поколения родителей, попав в переделку крутого и быстрого изменения социального уклада, общественного менталитета. И, оторвавшись, оно полностью потеряло ориентиры. Ценности, которые при нормальном течении жизни должны были бы оказаться надежными и незыблемыми, строго охраняемыми старшим поколением, размылись, разбились, перевернулись у самого поколения родителей. Охранять им оказалось нечего. Молодежь, которая волею природы должна была опровергать твердыню родительских устоев, вдруг с изумлением обнаружила родителей не по ту сторону баррикад, а по эту, рядом с собой, пустившихся наперегонки с детьми вдогонку времени, пытаясь ухватить его за полы развевающихся на свободе одежд…

Может, именно поэтому у Алексея иногда возникало такое отчетливое и быстрое притяжение с этими взрослыми детьми – именно потому, что он никогда не бежал вдогонку времени, общественному мнению, моде? Потому что остался незыблем в своих взглядах и принципах, зависевших только от его личного понимания добра и зла, – и потому надежен? Как бы там ни было, маленькая Юля-юла успела забраться в его душу. И за ее смерть он был в ответе. И потому чувствовал, что готов головой прошибить стену неизвестности, чтобы найти убийцу, – или разобрать ее по кирпичу, сколько бы ни понадобилось времени и сил.

И потому он ухватился за тот фрагмент истории, который показался ему наиболее податливым, наиболее зыбким, – если продолжить сравнение со стеной, то именно здесь кирпичи лежали кое-как, не скрепленные цементом. Еще немного, и они поддадутся, выпадут и откроют брешь, через которую детектив сумеет разглядеть истину…

Александра пребывала в служебной командировке, Ваня по-прежнему избегал страшной Юлиным отсутствием квартиры – Кис был один и располагал своим временем полностью. И потому, наскоро сварганив ужин, он уселся за компьютер, где находились бесчисленные, но разрозненные сведения о тогдашнем окружении актрисы.

Спустя полчаса он понял, с чего начнется его завтрашний день.

Он позвонил Вове и Ване, сказал, что завтра свободны, пожелал ребятишкам спокойной ночи и отправился спать сам, бормоча себе под нос, что вот ему-то никто спокойной ночи не пожелает; что как был он холостяком неприкаянным, так им и остался; и Сашка вечно мотается если не по командировкам, то по светским тусовкам; и жизнь на две квартиры вообще нельзя назвать жизнью, а уж тем более семейной; и что нет ее рядом, когда на душе так паршиво; и что нельзя уткнуться в гладкое плечо и поворошить душистые волосы, пахнущие чем-то безумно родным, почти детством; и что нельзя добраться до всего остального, теплого и нежного, и до умопомрачения, до кома в горле дорогого…

…Спал он, впрочем, довольно спокойно и без сновидений.

– Что ты наделал, глупыш несчастный, что натворил!..

– Не плачь, Цветик, пожалуйста, не плачь…

– Ты сумасшедший! Ты мог сесть на десять лет!

– Но не сел же! Я не сумасшедший, Цветик, совсем нет, и не глупыш – все с умом сделал, никто не догадался. Хорошо, что ты ему посоветовала ко мне обратиться с ремонтом машины. А он, дурак, и рад был сэкономить! Сэкономил, молодец, да так, что ему теперь деньги вовсе не понадобятся… Нет, Цветик, я все по-умному сделал. И красиво.

– Красиво?! Ты бы видел, во что превратилось его лицо!!!

– Я не видел… Во что?

– В кровавую лепешку, вот во что! Все отвернулись, когда его из машины вытащили!

– Это было некрасиво?

– При чем тут!.. Ты… ты жестокий!

– Нет. Я добрый и ласковый, ты сама всегда говорила, что нет на свете добрее и ласковее! Его мне не жалко, это правда… Но он хотел отнять тебя у меня. Я не мог этого допустить. А тебе разве его жалко?

– Конечно!

– Это неправда, Цветик… Тебе не жалко его, потому что ты его никогда не любила. Тебе меня жалко, и ты плачешь, потому что испугалась за меня… Но я же все с умом сделал, ты можешь не бояться: никто не догадается!

– С тобой невозможно разговаривать. Ты слишком многих вещей не понимаешь!

– Неправда, понимаю!

– Ну, тогда и пойми: я все равно не буду с тобой. Все закончилось.

– Не говори так, Цветик, пожалуйста, не надо… Ты – это все, что у меня есть. Я никого не люблю – ты говоришь, что это странно, но меня ведь тоже никто не любит, кроме тебя… Может, я потому не могу любить других, что слишком сильно люблю тебя? Я хочу, чтобы ты жила со мной!

– Я же тебе объясняю: этого не будет никогда!

– Почему? Ты меня больше не любишь? Он запретил тебе меня любить, да? Как папка мамке?

– Да нет же, нет, никто не может мне запретить тебя любить!

– Ты правду говоришь?

– Какой же ты несмышленыш, господи…

– Ты правду говоришь? Тебе никто не запретит? Ты меня всегда будешь любить?

– Всегда, малыш, всегда. Иди ко мне…