Татьяна Гармаш-Роффе - Роль грешницы на бис Страница 47

– Я же тебе объясняю: этого не будет никогда!

– Почему? Ты меня больше не любишь? Он запретил тебе меня любить, да? Как папка мамке?

– Да нет же, нет, никто не может мне запретить тебя любить!

– Ты правду говоришь?

– Какой же ты несмышленыш, господи…

– Ты правду говоришь? Тебе никто не запретит? Ты меня всегда будешь любить?

– Всегда, малыш, всегда. Иди ко мне…

Май, подлец, принес с утра холода и поздние заморозки. Так это мерзко, так это обманно – надевать куртку во второй половине мая! Но надел, раскочегарил машину и поехал на условленную с утра встречу. И, как оказалось, не зря.

Администратор съемочной группы по имени Валентина вспомнила свою поездку на дачу к Измайловой в сентябре 1972 года. Она поехала уговаривать раскапризничавшуюся приму, из-за которой съемки партийного заказа сильно приостановились, к неудовольствию всей съемочной группы: все они, в душе леваки и антисоветчики, тем не менее рассчитывали сорвать хороший куш с предстоящего фильма-реверанса в сторону коммунистов. Алла портила игру всем, целому коллективу. Сергеевский хранил невозмутимое, холодное молчание, но знающим его людям было видно, что он сильно и зло нервничал. Еще бы, основные лавры должен был получить именно этот гений советского киноискусства, остальным должно было перепасть так, по мелочи. Но и мелочишка нужна была всем. И потому Валентина потащилась на дачу: уговаривать депрессивную звезду, гадая, что же ее ожидает…

Измайлова, по мнению Валентины (как, впрочем, и всех остальных), была капризной, высокомерной и холодной женщиной. Она не принимала дружбу, она не принимала любовь, как если бы раз и навсегда отвергла для себя само существование подобных связей между людьми. Все, что могло вызвать ее благосклонное внимание, – только поклонение, только восхищение ее несравненной особой, ее красотой и талантом. Во всяком случае, таковой ее все считали и сплетничали, что она сумела расчетливо обольстить отрешенного гения, чтобы проложить свою усыпанную цветами дорогу в искусстве. Валентина ее побаивалась и ехала к ней по решению группы с тем неприятным холодком в животе, который бывает при вынужденном общении с малосимпатичными и надменными людьми.

Ее встретила няня Измайловой. Милейшая женщина, лет на двадцать старше Аллы, относившаяся к ней, как к собственной дочери. У нее своя дочка была, чуть странная, няня ее поздно родила, на глазок няне было уже лет пятьдесят, а дочке лет этак восемь – девочка неразговорчивая, но услужливая… В московской квартире няня с ними не жила, только приходила убирать, а вот на даче она жила все лето, обслуживая звездную супружескую пару, когда те наезжали. И девочка ее была при ней, матери помогала в саду и огороде.

Няня позвала актрису, Измайлова хмуро вышла к порогу и с заметным нежеланием, но все же пригласила Валентину пройти в дом. Не предложила даже чаю, только спросила:

– Что вам нужно?

Валентина пустилась было в объяснения, с ужасом чувствуя, как заготовленные слова куда-то испаряются, как остается только противная растерянность и желание поскорее сбежать отсюда. Однако, мучительно путаясь в словах, она вдруг поняла, что Измайлова ее вовсе не слушает, думая, сдвинув красивые брови, о чем-то своем… И в глазах у нее клубилась такая тоска, что неожиданно для себя самой Валя выпалила:

– Что с вами случилось, Алла Владимировна?

Дальше произошло еще более неожиданное. Измайлова, вскинув подбородок, секунду надменно смотрела на Валентину, явно собираясь отпарировать чем-то вроде «какое ваше дело?», как вдруг… расплакалась! Сначала задрожал гордый подбородок, затем искривился рот, затем все лицо свело судорогой плача, и Алла уткнула голову в сложенные на столе руки. Валя растерялась до ужаса – что-то надо было сказать? Или нет?

Кончилось все тем, что она встала со своего места, обошла стол и погладила Измайлову по плечу.

– Ну, не надо так, Алла… Что с вами, что случилось? Никто ничего не понимает, вы не появляетесь в Москве, даже на даче вас не достать, к вам ведь уже приезжали целой группой, вы не открыли…

– Меня не было, – пробормотала Измайлова в руки. – Я была в другом месте… Отдыхала в деревне… Я… Я… Я больше так не могу-у-у!!!

Но Валентине не удалось добиться от нее ответа, как именно «больше не может» знаменитая актриса. Спустя пять минут Измайлова, взяв себя в руки, успокоилась, умылась, даже предложила Вале чаю, от чего она, до смерти испуганная, отказалась, и выпроводила незваную гостью, пообещав приехать на съемки в начале следующей недели…

– Что за деревня? – поинтересовался Кис. – У них был где-то дом? Откуда это взялось – деревня, когда уже была вполне комфортабельная дача в Абрамцеве?

– Не знаю. Может, няня, если жива, помнит? Вам бы ее разыскать. Если они до дачи где и были, так скорее всего с няней, – актрисы ведь какие избалованные, ни ведра воды не принесут, ни на примусе не приготовят, им обслуга нужна, словно детям малым. Так уж небось с няней и ездила…

«Пицунда», значит! Такая подмосковная деревня типа Пицунды… Интере-е-есно…

«Пицунда» называлась Петюхи. Причем с ударением на первом слоге. Об этом ему рассказала Евдокия, нянина дочка, благополучно проживавшая по старому адресу. Няня Измайловой уже умерла, а дочь вот вспомнила забавное название. «Я ее называла Петю€хи, с ударением на «ю», – тогда получалось, как будто несколько Петь, а у меня был дружок в детстве, Петька, Петюха, – вот я его и дразнила…»

Однако это все, что осталось в памяти женщины о том лете. Еще только, что дым висел, леса горели… Но что именно делала в деревне Измайлова, она уже не могла вспомнить, совсем маленькой тогда была… А на остаток лета мама ее к соседке на дачу отправила – та охотно брала девочку с собой.

– Конечно, не от доброты душевной, – усмехнулась Евдокия, – а потому, что я ей много по хозяйству помогала… Измайлова, наверное, тоже так: терпела чужого ребенка в доме, потому что я не была обузой – я была прислугой… Полезным была ребенком, работящим. А я-то и рада была стараться, заслужить любовь хотела… Я маленькая была, не знала еще, что любовь не заслуживают доброй душой… И даже добрыми делами.

– Ну почему же, – вяло возразил Кис, чтобы что-нибудь ответить. Ему совершенно не хотелось вступать в философские разговоры в коридоре ее малогабаритной квартиры.

– А потому! – жестко ответила женщина. – Я сама девочкой Измайлову обожала знаете как? Она для меня феей была, принцессой из сказки, я по ночам о ней грезила! А что она такого для меня сделала, чтобы я ее так боготворила? Ничего! Мать моя всю жизнь на меня положила, а я все к красуле-актрисуле приблизиться мечтала, все ею любовалась, глаз не могла отвести, подсматривала за ней, потому что все меня в ней завораживало: как ходит, как говорит, как ест, как глазки красит… А она меня едва замечала, хоть, видит бог, я в лепешку готова была расшибиться только за один ее доброжелательный взгляд… Нет, Алексей Андреевич, любят не за добрые дела. Разве только боженька… А все остальные, люди то есть, и не любят вовсе никого – так, увлекаемся мы просто. Влечет нас красота, влечет нас богатство, влечет нас блеск и сияние, а не хорошесть души. Это не ценная вещь, нет.

Кис насторожился. Уж не тут ли собака зарыта? Теперь он был рад, что втянулся в этот разговор, и его следовало во что бы то ни стало продолжить. Он окинул взглядом Евдокию – на этот раз куда внимательнее, чем в начале их встречи. Сейчас он обратил внимание на то, что эта высокая, ширококостная женщина одета в дорогой элегантный костюм, который так не сочетался с ее малогабаритной квартирой. Она не была красива, но и не была дурнушкой: такие лица легко поддаются трансформации в руках опытного косметолога, но Евдокия косметикой явно пренебрегала, даже ресницы – вот уж минимум, без которого женщины редко обходятся! – не были подкрашены. Волосы закручены на затылке в несколько небрежный пучок, пара прядей выбивалась из него, струясь по шее… И Алексей вдруг почувствовал, что это намеренно: отсутствие макияжа, небрежная прическа. При желании Евдокия, несомненно, могла бы произвести эффект, но, видимо, не хотела.

– Где вы работаете, если не секрет?

– Я разработчик компьютерных программ в одной русско-американской фирме, – усмехнулась Евдокия, явно наслаждаясь недоумением детектива, который никак не мог связать в целостный образ разрозненные аспекты этой персоны.

Ну что ж, она знает, какое впечатление она производит, – стало быть, идет на него сознательно. И потому он решил выступить, что называется, с открытым забралом.

– Зарабатываете, надо думать, хорошо, – полуутвердительно произнес он и без всякого перехода спросил: – Может, мы поговорим сидя?