Геннадий Абрамов - Ни за грош Страница 8

Кручинин подбросил шарик.

— Недороги теперь любовные страданья — влекут к себе основы мирозданья.

— Не понимаю вас… Какой-то вы скользкий.

— Тем не менее, слушаю вас внимательно.

Изместьев вздохнул и подобрался, как перед прыжком.

8

Андрей сунул в лапу ресторанному вышибале, и они проскользнули внутрь.

Зал был заполнен на треть. Попахивало шальными деньгами и жареным мясом. У музыкантов заканчивался перерыв, они подстраивали аппаратуру. По ковровым дорожкам неслышно сновали вышколенные мальчики-официанты, а над столами, занятыми своими посетителями, стлался, завиваясь в кудри, зарубежный сигаретный дым.

— Там, — показал Севка.

Бармен, усатый, как «песняр», брезгливо скользнул по ним взглядом и ничего не спросил. Андрей ткнул в заставленную бутылками витрину.

— Нам бы к культурным ценностям.

— Новенькие?

— Бедовенькие.

Бармен потеребил рыжеватый отструек бесподобных своих усов. Подумал. И нажал кнопку.

За спиной его мягко отошла узкая низкая дверь.

— Счастье-это когда тебя понимают, — сказал Иван, обходя стойку. — Вы настоящий товарищ.

— Мать моя буфетчица!

— Да-а, — протянул Севка. — Царство уюта.

— И разврата, — фыркнул Иван.

Комната квадратненькая, небольшая. Все очень мило.

Два торшера — полумрак. Кресла, мягкие стулья в четыре ряда. Телевизор фирмы «Сони». Около десяти человек ждали начала-сидели, курили, пили запрещенные коктейли. Две пары танцевали, обнимаясь напоказ.

Дети старше тридцати — не допускаются. Прыщавый официант, по виду недоучившийся школьник, приблизился к ним с подносом, предлагая утолить жажду, Севка благородно ему отказал.

Над дверью зажглась лампочка голубого цвета, и грузный, суровый швейцар впустил очередного посетителя. Тот расплатился и сразу плюхнулся в кресло, поближе к экрану.

— Чужие порядки надо уважать, — сказал Андрей и протянул швейцару «чирик».

Тот вскинул брови эпохи застоя.

— Трое?

— Математик, — сказал Иван. — Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Серпуховнч.

— Серпухович пусть выйдет.

— Папаша, — укоризненно сказал Андрей. — За ценой не постоим. Но за халтуру — вычтем.

— У нас плата вперед.

— А у нас назад, — сказал Севка.

Швейцар моментально надулся и сипло задышал — словно с детства не переносил дерзости.

За стеной грянул оркестр.

— Спокойно, папаша. Спокойно.

— Лучше послушай музыку.

Официант метнулся к двери, но Севка его отсек, а Иван защелкнул дверь на задвижку.

— Не волнуй публику, вохра.

— Что-оо? — скривился швейцар.

— Папаша, — тронул Иван его за плечо. — Не ошибись.

— Шпана, — зарычал швейцар. — Да я вас… как клопов…

Иван перехватил его руку, вывернул и взял на болевой.

— Аа-аа, — завопил швейцар и грузно повалился между кресел.

Зрители повскакали с мест. Сбились к стеночке, в угол. Севка затолкал туда же насмерть перепуганного официанта.

— Тихо, деточки, тихо. Мы на минутку. У нас тут, — Севка прихватил официанта за утыканный «хотенчиками» длинный нос, — междусобойчик. Давай, малолетка, к доске. Отвечай. Пахан у вас — кто? Бармен? Ну? Что молчишь? А то кол поставлю и родителям сообщу.

— Оставь его! — крикнул Иван, прижимая швейцара к полу.

— Не затягивай сеанс. Мозги вышибу!

Лампочка над дверью горела не угасая. Андрей прихватил швейцара за шкирку, выволок его на середину и прислонил к креслу сбоку.

— Ну что, Драмодел Дармоедович. Поговорим, как в старые добрые времена?

Коряво раскинув ноги, швейцар сидел на полу, поглаживая рукой больное плечо, пряча затаившие месть глаза. Андрей поддернул ему подбородок.

— Здорово, ты бык, а я корова. Надо бы оформить тебе инвалидность. И пахану вашему заодно. Чтоб знал, кому врать. От вранья люди сохнут!

— Дохлятина, — сказал Иван. — Кто божился, что в Ригу уехал?

— Слушай, мужик. — Андрей присел на корточки. — Я — коротко. У тебя три дороги. Налево пойдешь — статья, органы, суд. Направо-кувыркаться тебе инвалидом. Прямо-дрожь и маленькие неудобства. Ну, выбрал?.. Ты нам пошепчешь, где твой дружок, и — пока.

Как в море корабли. Мы вас не видели, вы с нами незнакомы… Что задумался?

— Соглашайся, дурачок, — крикнул Севка.

Швейцар хмуро посмотрел на Андрея.

— Какой… друг?

— Мамонов фамилия. Нехороший человек.

— Тьфу, — выругался швейцар. — Я-то думал.

— Осторожней, папаша, — сказал Иван. — Здесь дети.

Швейцар поманил к себе официанта — Севка разрешил тому подойти.

— Дай.

Послушный мальчик картинно распахнул блокнот и выщелкнул ручку. Швейцар написал адрес.

— Телефончик не забудь.

— Откуда? Там дача.

— Пора знать, папаша, — наставительно сказал Иван. — Если очень надо, дачи тоже телефонизируют.

Швейцар дернул плечом.

— Проще нельзя?

— Пахана благодари! — крикнул Севка.

— Рогом козел, а родом осел.

— Пусть он тебе бюллетень выписывает, — сказал Иван. — И, пожалуйста, верни награбленное народу.

Швейцар не глядя отдал червонец.

Андрей внимательно прочел бумажку с адресом и спрятал в карман.

— Деточки! — обратился он к посетителям. — Не бойтесь, мы заложников не расстреливаем.

— Все, за что заплачено, — сказал Иван, — должно быть съедено и выпито.

Севка пугнул официанта:

— Правильно?

— Общий привет! — Иван выщелкнул задвижку и распахнул дверь.

Бармена за стойкой не было.

9

— Как известно, все начинается с идеи. Без идеи людское сообщество не стоит. Но, как говорил Ленин, идея только тогда становится материальной силой, когда она овладевает массами. Только тогда. Когда овладевает.

— Вы наш человек, Алексей Лукич.

— Теперь посмотрите, что мы имеем. Принципы, положенныев основу нашего государственного устройства, теоретически достаточно основательны и возражения не вызывают. Однако весь ход нашей новейшей истории показывает, что правильные теоретические положения на практике сначала как-то незаметно засоряются, затем видоизменяются, а потом и откровенно искажаются. Причем происходит это все не под влиянием каких-то неизвестных нам внешних сил. А естественно, само собой. Почему?

— Меня окружали привычные вещи, но все их значения были зловещи.

— Простите, вы о чем?

— Продолжайте, не обращайте внимания.

— Структура пирамиды изначально предполагает чрезмерную концентрацию власти. Подчеркиваю: чрезмерную. А всякая чрезмерность, как вы знаете, к добру не ведет. Вот вам простенький пример — для наглядности. Предположим, деньги. Нет денег — человек нищ, гол, слаб, и если душа его не знает высокой духовности (а таких подавляющее большинство), то мировоззренчески он чаще всего раб. Достаточно денег — у человека масса новых степеней свободы, он уверен, силен и знает, что достоинство свое сумеет защитить. Но вот у него много денег, чрезмерно много. И он снова раб. Раб своего капитала… Точно так же и с властью. Чрезмерная концентрация ее приводит к тому, что подменяются цели. Человек становится функционально независимым. Он — функция власти.

— Кручинин подбросил шарик.

— Вам скучно? Вы не слушаете меня?

— Очень внимательно.

— И тогда происходит страшная вещь. Та идея, во имя которой он призван действовать, как бы отдаляется, отделяется от него. Они теперь сами по себеидея где-то там, в вышине, в теории, и парит, а он — сам по себе, он практик, и кресло, которое он занимает, диктует ему систему поведения. У него теперь новая шкала ценностей. Происходит раздвоение, появляется двойная мораль (а двойная мораль все равно что «севрюга второй свежести»), человек делается неискренним. Если неискренний человек исповедует истинное учение, оно становится ложным. Это-из пятого века. Вы меня слышите? Ложным. Истинное — ложным. То есть меняет знак. Целое общественное движение. С плюса на минус.

— Из-за облака сирена ножку выставила вниз, людоед у джентльмена неприличное отгрыз.

— Мне помолчать?

— Ни в коем случае.

— Вы хотите возразить?

— Нет-нет, слушаю вас. Слушаю.

— И тогда… никто не понимает, что происходит. Герой труда, орденоносец, а его в кутузку, потому что — вор. Хозяин края, депутат, а его принародно называют перерожденцем. Правоохранительные органы строят свою деятельность уже не на принципах справедливости, законности, общественного блага, а на основе «телефонного права». Редакции газет, «глас народа», становятся карманными у первого секретаря.

— Волки зайчика грызут.

— Пирамидальная структура, поскольку она поменяла знак, начинает работать не на созидание, а на разрушение. С той же мощью — на разрушение. Потому что практически не встречает сопротивления. Что ей какой-то голос в защиту, скажем, природы? У него же ни силы, ни власти. На наших глазах гибнут моря, поворачиваются реки, исчезают традиции, уничтожаются памятники культуры. И процесс разрушения, распада, естественно, впрямую затрагивает и обыкновенного человека. Нас с вами. Человек делается мелок, зол, завистлив, сварлив, придирчив. Он жонглирует шариками вместо того, чтобы слушать. Утратив связи с прошлым, становится бездуховен. Стремится «иметь», а не «быть» кем-то. Сворачивает с пути вежества, как говаривали в старину, и вступает на дорогу подлога, обмана, изъятия и усечения. Это совершенно новый человек. Другой. Я называю его: человек, умноженный на минус единицу… Вот я хочу вас спросить. Следователя, окончившего цирковое училище. У вас сейчас прибавилось работы?