Олег Голиков - Крымский Джокер Страница 36

Причём, в гости я, кажется, шёл уже не своим ходом. Об этом напоминали порванные в лоскутки носки на моих изодранных ногах. Ой-ой-ой! Да нас, вроде, преподы накрыли, ужратых в мясо… Ну да! Помню отрывочно их нотацию о том, что, мол, таким как мы не место в рядах советского студенчества, и прочий нудный моралин. Да уж… Кажется, пришёл конец моему высшему образованию. Обидно…

Натянув кое-как грязнючие кеды, я на ощупь выбрался из конюшни, именуемой комната номер одиннадцать. Бляха-муха! Ибись-провались! Вода-то на улице! Вот стрём-то! Да хер с ним — главное… И тут, вместе с воспоминанием о запахе «Альминской Долины» к горлу подкатила такая нешуточная тошнота, что я еле добежал до конца коридора.

Туго набитый разноцветными студенческими испражнениями унитаз, как никакое другое рвотное средство, способствовал моментальному очищению желудка. С дикой натугой проблевавшись, я долго ещё сморкался и вытирал слёзы. Потом медленно побрёл обратно. «Неужели отчислят? — с отчаянием думал я. — Ещё ж и учиться не начали!»

Когда, вернувшись, я присел на край кровати, на соседней койке медленно повернулся на бок Бородатый. Не открывая глаз, он нашарил на полу бычок «Беломора» и прохрипел:

— Дай спычку, товаришч…

Закурив, он приоткрыл веки, и посмотрев на меня, засмеялся глухим похмельным смехом:

— Гхы-гхы-хы! Ща уссусь! Ты на якута похож! Точно — якут! Глаза как щёлки! Щеки как у хомяка!

Мне было совсем не до смеха. Я действительно так опух, что без зеркала видел свои щёки.

Тут заворочался и Саша. Надев очки, он приподнялся на локте и внимательно посмотрев на мой фэйс, выдал:

— Да-а… Ты сегодня какой-то не такой… толстый какой-то…

— Какой толстый, нах! Просто опух как сволочь! — огрызнулся я. Потом панически посмотрел на проснувшихся приятелей:

— Только я одного не понял, пацаны — что, сегодня опять будем пить? (Боже — только не это!)

И умоляюще глянул на Игоря, ища поддержки в своей антиалкогольной позиции. Бородатый выпустил вверх дым и задумался. Но, скользнув по жёлтому потолку, его взгляд встретился с неумолимым взглядом сашиных маленьких злых глазёнок за сверкающими очками, на которых прилип лепесток кислой капусты.

— Я думаю, других мнений не будет? — угрожающе прошипел Шурик и посмотрел уже на меня:

— А, Толстый?

Я обречённо опустил голову и сдался:

— Да ладно, пацаны… Нормально всё. Если не выгонят — нажрёмся конечно. А коль не быть нам студентами — нажрёмся однозначно!

На этой оптимистичной ноте прения были закончены.

Признаюсь, вообще-то я был против ежедневных возлияний. Тем более, что вчера мы были взяты с поличным и нам грозило отчисление. Так же я ещё находился в плену общепринятых предубеждений и антиалкогольных плакатов, типа: «Пьянство не отдых, а тяжкий труд». Или: «Родители пьют — страдают дети», «Не омрачайте юность пьянством» и прочей наглядной агитации, которая, как выяснилось позже, ничего общего с процессом употребления спиртных напитков не имела. Но это прозрение наступило не сразу.

А пока я просто был озадачен. С одной стороны авторитет Саши и его старшего брата, бывалого судента-колхозника, который наказал Шурику, чтобы в колхозе каждый день он примерно заливал шары. Иначе, типа, это не колхоз. А суета и томление духа.

С другой — неунывающий Бородатый с замашками профессионала-алканоида.

Но, как ни крути, мне нравились мои новые друзья, которые вели себя независимо и свободно. И мне казалось, что где-то рядом с моими новыми ощущениями и познаниями находится та жизнь, о которой я только догадывался, учась в школе. Именно в этой жизни должны мудрствовать и познавать мир весёлые и щедрые на не всем понятную радость люди. И если им по ситуации необходима именно «Альминская Долина», чтоб надорвать, так сказать, покрывало будничной суеты, то это вполне приемлимо.

Я даже сам не подозревал тогда, насколько верны мои предчувствия!

Потом, после завтрака, было общее собрание, на котором выяснилось ещё одно пикантное обстоятельство. Оказывается, пока мы весело ходили за винидлом, Сашу выбрали комиссаром курса. Так как он один среди студентов был в возрасте полных восемнадцати лет. И девочки, опять же, стояли за него горой. Ну и его вышеописанная интеллигентная внешность сыграла не последнюю роль. Но теперь, после нашего фиаско, когда свежевыбранный комиссар лежал в мрачном подпитии вечером под сеткой кровати на которой не было матраца и пускал пузыри, неминуемо было его позорное переизбрание.

— Я одного не могу понять, Александр, — сетовал расстроенный преподаватель матанализа, — зачем надо было лезть под кровать?

Саша слегка улыбнулся и спокойно пояснил:

— Видите ли, я как-то не придал значения тому, что без матраса меня будет видно сверху. На кровати-то сетка. А цель была проста — избежать прямого контакта с преподавательским составом. Я был не совсем в форме…

Короче говоря, нам влепили строгий выговор с пожеланием, что добросовестным трудом мы исправим первое ложное впечатление о нашей троице. Комиссаром же единогласно выбрали сисястую бабёнку с лицом ехидны, и она сразу недобро зыркнула в нашу сторону.

— Кузьмин, Гладков и Костров — в разные бригады! — отрезала она, составляя список.

— Так бригады-то две! — возмутился я.

— Вот ты и будешь отдельно от своих собутыльников, как самый молодой.

Мне действительно было всего лишь шестнадцать, и я уныло поплёлся во второй автобус.

Впереди замаячило горбилово в полной изоляции.

Вообще говоря, я к работе плохо отношусь. И не понимаю расхожих выражений типа «удовольствие от сделанного», или «мужчина должен работать» и прочую агитацию рабства.

Незнакомо мне также и удовольствие от сделанного. Даже если это деланье будет не из-под палки, а, как говорится, по собственному почину. Скорее всего я просто фанат безделья.

К примеру, такой вариант.

Скажу несколько слов по поводу совокупления. Я часто не против вступить в мимолётную лёгкую связь с противоположным полом, но когда доходит до дела, меня обуревает ужасная лень придумывать новые позы, применять предварительные ласки и прочее. И уж совсем смешно здесь говорить об «удовольствии от сделанного». Скорее тоска, и желание больше никогда этого не делать. А что уж говорить о тупой физической работе по принуждению. И, уж, упаси господи, если это происходит ради денег или еды!

Работа же советского студента в колхозе гармонично сочетала черты египетского рабства и мелкого рыночного воровства. Воровались ящики с соседнего поля, чтобы добыть себе вожделенную среднюю норму. Давались обещания упоить бригадира до синих соплей с первой зарплаты за приписывание себе несуществующих результатов. Но всё равно около пяти ящиков гниющих мелких помидор требовалось наковырять до обеда.

После обеда обычно шёл дождь, на который молились все — тогда полевые работы прекращались и можно было тихонько шастать по деревне в поисках самогона, чтобы потом скрытно распить его в лесополосе.

Мои соратники по вступлению в студенческую жизнь горбатились на другом поле. И встретившись, мы с отвращением обменивались впечатлениями. Обстановка была нерадостной. В этой стрёмной общаге даже нельзя было навалить как следует, по причине полного аута канализации. А так как нас кормили, в основном, гороховым супом и дерьмовой кашей, близлежащая лесополоса на глазах превращалась в непроходимое минное поле. Быстро заканчивалось курево и наше бытиё стало напоминать небольшой чумной карантин крепостных людей времён Анны Кровавой. Но самое ужасное было то, что приказали долго жить балабасы. Или филки. Или бабло. Шуршики. Воздух. Лавэ, мать его! Не было ни хрена!

Занимать у преподавателей на выпивку казалось несколько неинтеллигентным. Остальной же народ так же бедствовал и скулил в полном безденежье. Но бог покровительствует юным выпивающим студентам. И по истечении двух недель в колхозе, весь курс срочно сняли и увезли обратно.

Объяснение было простым. У старшекурсников, работавших на каком-то заводе, прищемило краном зазевавшуюся студентку. И сверху, из Минобраза кинули приказ — отправить учащихся на учёбу, пока всех не передавило к свиням собачим.

Отъезд отмечали шумно. Некоторым особо ретивым пахарям всё же выдали зарплату, равнявшуюся нескольким бутылкам водки. Но, в основном, все остались должны колхозу за харчи и дивный приют. Из чувства солидарности счастливые обладатели нескольких купюр немедленно отоварили их в сельпо и устроили небольшую попойку.