Алексей Яковлев - Пернатый оберег Страница 37

Панов не стал спрашивать Марата, кто снабжал его наркотиками. И так понятно, что Додик. Но что толку, если начинающий наркодилер в этом признается? После первой же беседы с адвокатом он возьмет свое признание обратно, да еще заявит, что оно было сделано под давлением. И упрекать его за это не приходится. Ведь адвокат ему объяснит, что за решетку он так и так попадет, но если выдаст Додика, живым оттуда уже не выйдет. И если будет стоять, как скала, уверяя, что получал наркотики от неизвестного, освободится по УДО, да и на зоне будет жить комфортно. Так что, пожелав Марату поскорее вылечиться от своего пагубного пристрастия к наркотикам и пригрозив, что если он не станет лечиться, то в следующий раз уж точно загремит в тюрьму, Глеб посчитал свою миссию в Разнесенске выполненной и решил поскорее вернуться в Малинскую, куда его влекло не только служебное рвение. Сердце его сжималось от радостного предчувствия: я скоро, я скоро увижу ее…

Панов уже подъезжал к повороту на московское шоссе, когда его машину нагло подрезал черный «БМВ», за рулем которого он разглядел отвратную рожу Додика. «БМВ» пер вперед, не обращая никакого внимания ни на правила, ни на знаки, ни на любые прочие причиндалы ПДД. Глеб просто не мог не последовать за отчаянным автомобилистом. Если Додик причастен к похищению Дэна Никандрова, то он мог ехать на встречу со своим сообщником. И счастливый случай давал Панову возможность этого фигуранта вычислить. Но по мере того как машины приближались к повороту на Малинскую, в душе Глеба разрасталась извечная распря служебного долга с сердечным влечением. Служебный долг заставлял следовать за Додиком, куда бы он ни ехал, и выявлять его связи. А сердце давало команду рукам поворачивать на Малинскую, где, как солнышко ясное, освещала своей красотой никандровское поместье и собачий приют любезная его сердцу Юлия.

И как уже не раз бывало, душевный раздрай породил перед мысленным взором Глеба фата-морганические образы. Сначала сладкий-пресладкий голос стал напевать трогающие за душу песни на незнакомом языке — то ли на древнегреческом, то ли на староитальянском. Потом, как бы за кадром, другой, на этот раз знакомый Глебу по телепередачам нахальный женский голос представил певца:

— Золотой голос Олимпа!

И появился сам исполнитель… Ну конечно! Кто же это мог быть еще?! Бог возвышенной, но свободной любви Амур собственной персоной! В белоснежном хитоне, с лавровым венком на голове, за спиной лук и колчан со стрелами, в руках арфа… Раскланявшись с почтенной публикой в лице Глеба, Амур еще слаще затенорил знаменитую «Вернись в Сорренто». Но слова итальянского шлягера претерпели некоторые изменения: на место Сорренто была поставлена Малинская. Прижимая арфу к груди, Амур посредством вокального искусства проникновенно внушал восхищенному слушателю, то есть Панову:

— Сверни в Малинскую, там ждут тебя…

— Очень хочется свернуть, — честно признался Глеб поп-Олимп-звезде, — но не могу, служебный долг не позволяет!

— Это кому ты тут еще должен? — раздался приблатненный хрипловатый голос, и на олимпийскую сцену, оттеснив Амура, вылез Эрот. Он держал в руках гитару и тоже был в хитоне, но его хитон не отличался такой белоснежностью, как у потесненного божества. К тому же его не шибко чистый хитон еще украшала нашлепка на груди, изображавшая тыльную часть мужского тела на фоне знака «проезд воспрещен» и надписью: «Без секс-альтернатив!». Мрачно уставившись на Глеба, Эрот ударил по гитарным струнам и прорычал, явно подражая известному эпатажному актеру:

— Он с разгона обнимает раскрасавицу-княжну, и в постель ее бросает, не дурак же, чтоб в волну?! — закончив песнопение, Эрот прокашлялся и снова пронзил Глеба суровым взглядом: — Так кому ты должен? Уж не тем ли начальникам, которые попрятали свои неправедные накопления по оффшорам, а деток — по заграничным Оксфордам?

— Я не начальству присягал, — огрызнулся Глеб. — Я присягал российскому народу!

— Наро-o-оду?! — насмешливо передразнил его Эрот. — Это тому самому, что с бутылем в руках лупится в телевизор на футбол, за тем же бутылем готов бежать хоть на край света, а на выборы его и калачом не заманишь? Знаешь, как у нас в Древней Греции называли тех, кто не ходил на выборный форум? Их называли идиотами!

— Во-первых, — обиделся за соотечественников Глеб, — люди увлекаются спортивными игрищами с вашей подачи. Не вы ли выдумали олимпиады, которые у нас теперь вот где сидят, — он постучал рукой себе по шее, — и вот чем оборачиваются, — он мысленно вывернул пустые карманы. — Во-вторых, телевизоры для того и предназначены, чтобы в них пялиться и лупиться. А уж о ваших олимпийских корпоративах мы вот как наслышаны! Уж не ведаю, из бутылей вы там пьете или прямо из бочек, но, как говорится, чья бы корова мычала! И на выборы граждане не ходят по разным причинам. Я, например, знаю одного весьма активного товарища, у которого по политическим причинам то шишка на голове, то глаз подбит. А на выборы он, может, и не ходит. И наконец, в-третьих. Не передергивайте, ваша божественность! Ведь в Древней Греции слово «идиот» имело совсем другое значение, чем в наши дни. Тогда идиотами называли не разного рода придурков, как теперь у нас, а людей, всецело поглощенных заботами о благополучии собственной семьи. Потому у них просто не хватало времени для заботы об общественном благе. А с мозгами у тогдашних идиотов как раз был полный порядок. И даже более того! Привожу исторический пример. Когда спартанский царь Леонид объявил всеобщую мобилизацию военнообязанных граждан в связи с нашествием персов, на форум под его знамена пришло триста спартанцев. А некий другой гражданин Спарты, назовем его Ионид, еще раньше не шибко предусмотрительного Леонида (был бы Леонид предусмотрительней, заблаговременно собрал бы не триста, а тридцать тысяч спартанцев) узнал о предстоящем нашествии персов, втихую отправил все свои таланты за бугор (тогдашний талант равен нынешнему миллиону долларов), и подготовил все оставшееся добро к срочной эвакуации. И когда триста спартанцев во главе с Леонидом совершали марш-бросок к месту будущей всемирно известной битвы, Ионид во главе нагруженных его семейным барахлом ослов двигался в противоположном направлении.

— Об ослах ты правильно упоминаешь! — не утерпел, чтобы не подколоть оппонента, Эрот.

— Так кто здесь идиот в современном понимании этого слова, которое ты, Эрот, хочешь нам навязать? — не поддался на подкинутую хитрым богом отвлекающую от главной темы подковырку Глеб. — Тот, кто подает команду изготавливать пожаротушительные устройства, когда горящая крыша уже падает ему на голову, а сам с тремястами героями, не имея, естественно, этих устройств, бросается тушить пожар голыми руками, геройски при этом погибая? У кого повернется язык назвать погибшего героя идиотом?! Да такого святотатца народ просто разорвет в клочки, а клочки разметает по закоулочкам! Да и Ионида, который в опасное для Спарты время слинял с семьей и всем добром в безопасные Афины, а после триумфальной гибели Леонида и его трехсот сподвижников и отступления устрашенных их мужеством персов благополучно вернулся в Спарту, был там принят с почетом и потом постоянно выступал на форуме (телевидения тогда не было) с гуманистическо-патриотическими заявлениями, тоже дураком не назовешь! Поэтому употребление слова «идиот» в нынешнем его понимании ни к кому здесь не применимо, а в вашем древнегреческом смысле, означающем примерного семьянина, звучит комплиментом.

Глеб не успел закончить свою отповедь Эроту, как того на авансцене Олимпа сменил новый исполнитель жанровых олимпийских песен, выглядевший гораздо представительней и солидней двух предыдущих. Это был третий и последний участник божественного трио — бог семьи и законного брака Гименей. Степенный бог обрядился в хитон экономного серого цвета, чтобы не так часто его приходилось стирать, а из музыкальных инструментов предпочел взять гусли.

— О, благонамеренный молодой человек с похвальными матримониальными намерениями, — обратился Гименей к Глебу. — Перед свиданием с законной невестой, или, выражаясь современнее, невестой в законе, усвой мое очередное поучение, на этот раз в вокальной форме, — и заиграл на гуслях и запел, да так трогательно: «Всего важней кошель семейный, другое с прочим — трын-трава! Спешите в загс, чтоб счастье в браке построить после с помощью бабла…»

— Такой положительный бог, хранитель семейных ценностей, а употребляете сленговую лексику, — осудил Панов Гименея. — «С помощью бабла» — так говорят только новые русские, от которых не только Россию, а уже весь мир тошнит!

— Неужели я так вульгарно выразился? — испугался Гименей. — Это я просто оговорился, то есть опелся. Вот у меня даже записано, — бог семьи и брака стал суетливо копаться в каких-то бумажках, — вот, не «с помощью бабла», а «люби меня, как я тебя»!