Николай Оганесов - Мальчик на качелях Страница 6

А пока... Пока нам надо было, искать Юрия и заодно делать все возможное для восстановления событий, предшествовавших смерти профессора.

Мы могли жаловаться на что угодно, только не на отсутствие сюрпризов. Каждый час приносил все новые и новые данные, но далеко не все они поддавались расшифровке. Не могу сказать, что сообщение прокурора о Черпакове не произвело на меня впечатления, но, к примеру, заключение экспертов-трассологов, данное ими накануне, обеспокоило больше. Поздно вечером им удалось восстановить текст, спиленный на каминных часах. «Адвокату, не знающему поражений», – было когда-то написано на них. И дата: «1955 год». Известно, что Вышемирский был человеком, далеким от юриспруденции, физиологом, а не адвокатом. Часы подарил ему сын Юрий, тоже не имеющий отношения к адвокатуре. Первое, что пришло на ум, – часы краденые. Я мог и ошибиться, но проверить эту версию было необходимо. Заняться этим я поручил инспектору Сотниченко.

Вопросов прибавлялось, а ответов пока, увы, не было. Поневоле приходилось возвращаться к фактам, известным наверняка. Итак, 24 сентября около семнадцати часов в доме номер один по улице Доватора от сердечного приступа скончался профессор Иван Матвеевич Вышемирский. Спустя пятнадцать-двадцать минут из дома вышел его сын. В руках он нес чемодан. Встретивший его Черпаков, сослуживец профессора, уверен, что Юрий собрался в дорогу. Это не мог быть отъезд в командировку: Логвинов, побывавший на комбинате, где работал Юрий, узнал, что Вышемирский уже второй день не выходит на работу. Далее. В семнадцать тридцать Черпаков, успевший побывать в доме, в испуге выбежал на улицу и, не назвавшись, сообщил о случившемся. Еще через пятнадцать минут на место происшествия прибыла милицейская машина. К тому времени с момента смерти Вышемирского прошло около сорока минут. Со временем более-менее ясно.

Теперь о посетителях. Слепок с туфель Черпакова полностью совпал со следами на пороге комнаты профессора, на веранде и у входа в дом. Показания Сергея Сергеевича отчасти подтвердились. С женщиной по-прежнему не все понятно. Размер туфель тридцать шесть. Обувь стандартная. Платформа. Имеет ряд индивидуальных признаков. Идентифицировать было бы нетрудно, только вот сравнивать пока не с чем, но кое-какие выводы сделать все же можно: след сухой, значит, она пришла в дом до того, как начался дождь, то есть до половины пятого. Черпаков, заглянув в комнату, видел валявшиеся под стеллажом книги. Еще один штришок: женщина ушла раньше, чем появился Сергей Сергеевич. Таким образом, нетрудно установить, что она находилась в доме между половиной пятого и пятнадцатью минутами шестого, может быть, одновременно с Юрием. Вывод: она в равной мере могла быть как знакомой Юрия, так и знакомой его отца.

Криминалисты зафиксировали множество отпечатков пальцев. Интерес вызывает отпечаток на вилке магнитофона. След того же пальца найден в комнате Юрия, а на спинке кровати есть отпечаток всей руки. По размерам можно предположить, что это была женщина. Сотниченко, например, вполне резонно утверждает: та же самая, что в спешке наступила на раскрытый том Бальзака.

Посетителей как минимум было двое. Роль женщины непонятна. Поведение Черпакова тоже представлялось мне подозрительным. Какой-то профессиональный анонимщик: шесть лет назад написал анонимку, вчера анонимно позвонил в милицию. Тем более странно, что Черпаков в своем письме шестилетней давности совсем не изменил почерка. Так утверждали почерковеды – Логвинов вычитал в архивном деле о взятках в институте. Что это? Глупость? Самонадеянность?

Ну, а самая темная фигура – сын профессора Юрий. Его роль в этой истории определить просто невозможно.

Ниточек много, только вот за какую потянуть? Накануне Сергей Сергеевич говорил о том, что незадолго до смерти профессор собирался переносить свою библиотеку в комнату покойной жены и уже нашел место для картин и антикварной мебели. Не исключено, что среди вчерашних посетителей был кто-то и по этому делу. Чем не ниточка?

Отослав Логвинова на главпочтамт, а оттуда в районное почтовое отделение, я поехал в музей изобразительных искусств.

Если бы меня спросили, когда последний раз приходилось быть в музее, я бы ответить не смог. К своему стыду, конечно. В чем тут дело – сказать трудно. Наверное, не только в занятости и нехватке времени. Тогда в чем? Разобраться в этом я не успел: хотя музей был еще закрыт для посетителей, меня беспрепятственно пропустили внутрь. «Преимущества нашей профессии», – подумал я и, как оказалось, ошибся. Причина была в другом: фамилию профессора здесь хорошо знали. Сотрудница, впустившая меня, справившись о цели визита, отнеслась ко мне с подчеркнутой любезностью и без лишних слов проводила к директорскому кабинету.

На директора фамилия профессора возымела то же магическое действие. Он сказал, что очень рад, что много слышал о Вышемирском, что у них ценят его доброе отношение к музею, давно ждут от него вестей («Интересно, каких?») и что лучше всего по этому вопросу переговорить с Маркиным Олегом Станиславовичем – научным сотрудником музея.

Маркин оказался аккуратным, чрезвычайно подвижным, сухощавым старичком с небольшой подстриженной клинышком бородкой. Я был уверен, что старичков с такой внешностью сейчас можно увидеть только на старинных фото или в кино. Выходит, нет.

Узнав о случившемся, он засуетился, заахал, схватился за сердце, чуть было не расплакался, но тут же отвлекся и потащил меня смотреть музей. «С этаким темпераментом впору работать в оперетте, а не в музее», – подумал я и, как это часто бывает, когда берешься судить о малознакомом человеке, ошибся. Новость задела его сильней, чем показалось сначала. На полпути к просмотровому залу Маркин неожиданно замешкался, остановился и рухнул на стул.

– Умер, Иван Матвеевич умер! – прошептал он и не меньше пяти минут неподвижно сидел, закрыв глаза и не обращая внимания на хлопотавших вокруг него сотрудниц музея. Усмотрев во мне виновника происшествия, они кидали в мою сторону хмурые, неодобрительные взгляды, что привело меня в известное смущение.

Еще через четверть часа, проявив свою чудесную способность легко переходить из одного состояния в другое, Маркин уже вел меня по улице, оживленно рассказывая о Вышемирских. Иногда он забегал вперед на полшага и для убедительности хватал меня за руку.

– Что это был за человек! Знали бы вы, что был за человек. И жена его, покойница, скажу я вам, женщина была! Сейчас таких на пальцах одной руки перечтешь. Да что на пальцах. Нет таких!

Я не перебивал Маркина, хотя не совсем понимал, зачем он рассказывает о жене, когда его спрашивают о муже.

– Я с детства ее знал, еще до знакомства с Иван Матвеевичем. Да-да. До знакомства. Какая она была девушка! Мы на одной улице жили. По соседству. Бывало, гуляем с ней вечером – прохожие оглядываются. Не верите? Честное слово! Неописуемой красоты девушка была. Елизавета Максимовна Сомова – это ее девичья фамилия. А в те времена ее называли просто Лиза... Я ведь, грешным делом, ухаживал за ней. Теперь в этом можно признаться. Да что ухаживал, я, знаете ли, любил ее. Чистой юношеской любовью. Сейчас так не любят!

Мы шли по узкому, покрытому брусчаткой переулку. Сколько видел глаз, он был застроен старыми, преимущественно двух- и трехэтажными домами. Темные крыши со шпилями, лепные окна, глубокие подъезды, на истертых ступеньках которых грелись кошки всех мастей и расцветок, – все это как-то неуловимо перекликалось с тем временем, о котором рассказывал Маркин.

– Лиза училась в художественном училище, и я каждый вечер встречал ее после занятий. Распахивалась тяжелая дверь, она выходила, и в мире всякий раз случалось маленькое чудо – он становился прекрасней. Мы шли по пустым темным улицам. Я нес ее этюдник и чувствовал себя самым счастливым человеком в городе. У дома мы прощались. Не поверите, я ведь ее даже под руку не брал, не говоря уж о поцелуях... Господи, сколько лет-то прошло, страшно подумать. Цветы дарил. И какие! Каждый день рождения. И до замужества и после...

Он остановился, цепко схватил меня под локоть и заглянул в лицо, словно хотел убедиться, внимательно ли я его слушаю.

– ...Каждый год! Двадцать пятого сентября приносил ей букет желтых роз. – Он отпустил мою руку, и мы двинулись дальше. – После замужества, правда, я посылал ей цветы домой. Вез записки. Без ничего. Просто букет. И она знала, от кого. Иван Матвеевич тоже знал, от кого цветы. Знал, что от Маркина. Но не возражал. Уважал мое чувство... Вот ведь какие чувства имели место в наше время. Если любовь, то на всю жизнь. Тринадцать лет, как она умерла, а я все ношу цветы. На кладбище. Мы с Иваном Матвеевичем там и встречались. Каждый год. Двадцать пятого сентября. Он приходил в шесть вечера, а я немного позже. Постоим. Помолчим. И разойдемся... И сегодня встретились бы, если б не...