Николай Оганесов - Мальчик на качелях Страница 7

Я побоялся, что ему снова станет плохо, но Олег Станиславович только замедлил шаги.

– Да-а-а, – протянул он. – И сегодня должны были встретиться. Перед вашим приходом я как раз собирался сходить на рынок. В обеденный перерыв. За цветами. Сейчас их много, но хорошие найти трудно. Особенно желтые. И чтобы на лепестках капли воды дрожали. – Некоторое время он шел молча, погруженный в свои мысли. – Стройная, милая девочка с грустными глазами. Куда она ушла? Куда уйдем мы все? Умер Иван Матвеевич. – Он запрокинул голову вверх. – Очередь, кажется, за мной. И не хочется, да что поделаешь. Жизнь коротка, а годы идут. Идут годы, Владимир Николаевич. – Маркин глубоко вздохнул. – Вы не знаете, когда похороны?

– Завтра, в четыре.

– Цветы я все-таки куплю. Два букета: Елизавете Максимовне и Ивану Матвеевичу... Простите, на чем я остановился?

– Вы говорили, что после замужества Елизаветы Максимовны не виделись с Вышемирским, – наобум ответил я.

– Почему не виделся? Виделся. Но редко. – Он пошел как-то бочком, одновременно заглядывая мне в лицо. – Зачем? Зачем, спрашивается, мне было ходить к ним? Глаза мозолить? Себя расстраивать? Я ведь так и не женился, Владимир Николаевич. Так холостым и хожу. Один раз родился, один раз любил и один раз умру.

– Ну, зачем же так мрачно, Олег Станиславович?

– А что, вам известен какой-нибудь другой исход человеческой жизни? – Маркин усмехнулся в бородку. – Нет другого... – И, продолжая свою мысль, зачастил: – Я, знаете ли, человек старых правил, Владимир Николаевич. Не поймите меня превратно. На жизнь я не жалуюсь. Но тогда... Сто лет прошло, а помню: как только на нашем с Лизой горизонте появился Иван Матвеевич, я понял – моя карта бита. Треугольник – древнейшая, так сказать, из фигур. Если бы не он, Лиза, пожалуй, со временем вышла бы за меня...

Мы дошли до перекрестка. Узкая, патриархально узкая улочка пересекалась здесь с широким и шумным проспектом.

– Нам направо, Олег Станиславович, – напомнил я. – Там остановка автобуса.

– А что, если еще одну остановку пешком, а? Не против?

Я не возражал. Тем более, что мой спутник, судя по всему, не собирался идти молча, а друг семьи, как показывает практика, не всегда объективный, но зато интересный свидетель.

– Иван Матвеевич, конечно, очень переживал смерть жены. – Маркин снова доверительно взял меня под руку. – Места себе не находил. Не поверите, но длилось это долгие годы. Характер у него всегда был не из легких. Тяжелый характер. Требовательный, своенравный, жесткий. Но в житейских вопросах он оставался ребенком. Лиза имела на него огромное влияние. Фактически главой семьи была она. Все держалось на ней. Насколько я знаю, Ивана Матвеевича, кроме работы, ничто и никто не интересовал. Исключением была только сама Лиза. – Задумчиво потеребив бородку, он энергично взмахнул рукой. – Со стороны, знаете ли, может быть, и красиво, как в романах. А присмотришься – проза жизни. Все в доме было устроено так, чтобы Иван Матвеевич мог спокойно работать. Начиная с домашних шлепанцев и кончая рассчитанной до минуты подачей еды. Как она выдерживала такую нагрузку – не представляю... Впрочем, каждый выбирает то, что ему больше нравится. Она не жаловалась никогда. Только изредка у нее становились такие грустные-грустные глаза.

– Елизавета Максимовна любила мужа? – спросил я.

– Безумно! – ответил Маркин, и слово, которое он употребил, не показалось напыщенным. – Она любила этого человека. Бескорыстно. Преданно и нежно, хотя в наше время и не принято так выражаться. С ее любовью к мужу могла сравниться только любовь к сыну. Юрия она прямо-таки боготворила. Пылинке не давала на него сесть. Прощала все, исполняла любой каприз. Она баловала его. А мальчик, надо отметить, рос слабым и часто болел. Впрочем, таких любят еще больше... Откуда, спросите вы, все это мне известно? – Он сбоку вопросительно посмотрел на меня. – В то время, знаете ли, случались перебои с лекарствами, а мой брат работал в аптекоуправлении. Сами понимаете, мои возможности были чуточку выше средних. Елизавета Максимовна несколько раз обращалась ко мне с просьбами. Да-а-а, трудненько ей приходилось. Воспитала сына одна, без всякой помощи. Иван Матвеевич и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь. Впрочем, об этом я, кажется, уже говорил... – В его голосе послышалась нотка раздражения.

«А ведь он до последнего видел в Вышемирском соперника. Вот ведь какие чувства были в то время», – подумал я словами Олега Станиславовича.

– У меня, Владимир Николаевич, тоже когда-то мечта была, – между тем продолжал он. – Собирался взять ребенка из детского дома. Воспитать, вырастить. Все не одному век доживать. Что из этого вышло бы – неизвестно. Судьба сама побеспокоилась, восполнила пробел. От рака легких умер брат, тот самый, что работал в аптекоуправлении, и оставил мне на мое попечение племянницу. Прелестнейшее существо... Я к чему говорю? Кому-кому, а мне известно, каких трудов стоит поставить ребенка на ноги...

Мы подошли к следующей остановке, втиснулись в подошедший автобус и полчаса спустя благополучно доехали до конечной.

За садовой калиткой все оставалось по-прежнему. Только на траве появилось больше красных и желтых листьев. Между двумя яблонями слегка покачивались старые качели с рыжими от ржавчины тросиками.

Поднявшись на веранду, я кинул взгляд на плетенный из соломки столик. Ромашки успели завянуть. Их желтые с белыми лепестками головки безжизненно свисали с тонких голых стеблей.

– Безобразие, во что превратился сад, – бурчал за моей спиной Маркин. – Видела бы покойная Елизавета Максимовна!

В прихожей подвижный, как ртуть, Олег Станиславович первым делом подскочил к стене и, приподнявшись на цыпочки, вплотную придвинулся к висевшим на ней гравюрам.

– Они вам нравятся? – спросил я.

Он фыркнул:

– Удивляюсь! Интеллигентная семья, а держат на стене... Это же ширпотреб, грубая имитация под старину.

Затем он подбежал к крайней справа двери и, оглянувшись, спросил:

– Сюда можно?

– Пожалуйста. – Вслед за Маркиным я вошел в кабинет профессора.

– Господи, какой бедлам! Ступить негде, – воскликнул Олег Станиславович.

– Действительно, – согласился я и, в свою очередь, удивился: вчера комната была для меня лишь местом происшествия, сейчас я обратил внимание на то, что у нее нежилой вид: мебель расставлена кое-как, по полу в беспорядке разбросаны стопы книг, подоконник заставлен стаканами с остатками чайной заварки.

Маркин рванулся к окну.

– Здесь сидел Иван Матвеевич, когда я видел его в последний раз. – Он похлопал по спинке качалки. – Недели две назад... Обычно он работал за письменным столом, но на время болезни переходил к окну, в кресло. – Олег Станиславович перевел взгляд на письменный стол. – А где часы? Я не вижу часов! Здесь стояли каминные часы.

– Иван Матвеевич часто болел? – спросил я, не ответив на его вопрос.

Маркин удивленно посмотрел на меня, но переспрашивать не стал.

– После смерти жены – часто. Сердце, знаете ли, бьется ровно до тех пор, пока здесь, – он ткнул пальцем в голову, – не поселится горе. Здоровые мысли – здоровое сердце.

– Когда вы были здесь последний раз, профессор вставал с кресла?

– Все время сидел здесь. – Он снова похлопал по спинке. – А когда я собрался уходить, встал, чтобы проводить. Двигался с трудом. Я уговаривал его не делать этого, но Иван Матвеевич сказал, что хочет показать, как будут расставлены стеллажи в комнате жены. Мы вышли в прихожую.

Я жестом пригласил Маркина проделать тот же путь, что и две недели назад. Мы вышли из кабинета. Олег Станиславович показал на дверь слева:

– Он остановился здесь, у комнаты Елизаветы Максимовны.

Эта комната была еще большей запущенности, чем остальные. На старом диване, стульях, тумбочках лежал толстый слой пыли. Воздух был затхлый, от него першило в горле. В углу под потолком от сквозняка раскачивались лохмотья паутины. Неприглядность обстановки несколько скрашивалась картинами, которыми была покрыта большая часть стен, причем почти от пола и до самого потолка. Каждый простенок, каждый свободный кусок стены был завешан рисунками и полотнами в рамках. Они придавали комнате отдаленное сходство с запасником музея, каким я себе его представлял, или хранилищем предметов старого быта. Здесь был резной буфет и подставка для зонтиков, люстра с хрустальными подвесками и набор слоников на диванной полке, мраморная пастушка и не меньше двух десятков подсвечников разной величины и формы.

Олег Станиславович провел рукой по спинке стула. Под его ладонью засверкала полированная поверхность темно-красного цвета.

– Благородное, старое дерево, – сказал он с каким-то особенно теплым чувством и добавил уже совсем другим тоном: – И он собирался отдать ее соседу. Представляете?