Владимир Листов - У каждого свой долг (Сборник) Страница 21

Лунцов с напряжением вглядывался в лицо Краскова… Наконец Красков кивнул, и рука его забегала по бумаге. Быстро-быстро росли колонки цифр. Рука от напряжения дрожит, и цифры получаются какие-то угловатые, острые.

И так же неожиданно все кончилось. Прошло всего пять минут. В комнате наступила тишина.

Красков вытер со лба капельки пота.

— Уф! — произнес он и откинулся на спинку стула.

— Гора с плеч?

— Да, сейчас будем расшифровывать. Немного передохну.

Красков распахнул окно. В комнату проникли запахи ресторанной кухни.

Красков закрыл окно. Подошел к столу, взял шифровальный блокнот и осторожно разрезал ножом. Отделил нужные листки.

Когда телеграмма была готова, передал ее Лунцову.

«10. HP. Мюнхен.

Дорогой Боб!

Твою открытку получили. Рады за тебя. Сообщи свой адрес.

Желаем удачи. Друзья».

«Только-то!» — подумал Лунцов. Он понимал, что к ним в руки попала паутинка. Одно неосторожное прикосновение, и она оборвется…

— Когда будете докладывать товарищу Забродину, — попросил Красков, — напомните, пожалуйста, что мне, вероятно, пора обосновываться в Борисове.

Пошла вторая неделя, а следствие по делу Ромашко не продвинулось ни на шаг. Он молчал, всем своим видом давая понять, что его ничто не интересует, что он отрешился от жизни. Поведение арестованного выводило Забродина из равновесия. «Лучше бы отрицал, изворачивался. Тогда можно было бы изобличать». Такого упорства Забродин давно не встречал.

— Отказываетесь отвечать, Ромашко? Никакие доводы и убеждения на вас не действуют? — исчерпав весь запас аргументов, говорил Забродин в двенадцатом часу ночи усталым, прокуренным голосом. За эту неделю он посерел, лицо осунулось, глаза ввалились. — Ну, что ж, пеняйте на себя. Доказательств у нас достаточно!

— Будете пытать? — с каким-то злым отчаянием выдавил из себя Ромашко. Это были его первые слова за весь вечер.

— Не говорите гадостей! — Забродин подошел вплотную к арестованному. — Ударили-то меня вы. Объясните по крайней мере свой поступок. Ведь в сущности я не сделал вам ничего плохого. Допрашивать вас — это моя служебная обязанность и, если хотите, гражданский долг! Молчите? Вам нечего сказать! Нечем оправдаться! — Забродин возвратился к столу, закурил. — Тогда объясните мне хотя бы следующее, — продолжал он, — меня вы хотели убить, а помните Ганса Цванге, или рыжего Ганса, как вы его еще звали? Сына вашего хозяина…

— Ганса Цванге? — Ромашко поднял голову и слегка приоткрыл рот. В широко расставленных глазах его было удивление.

— Да. И отца его. Ганс избил вас до полусмерти. Но вы даже тогда, когда в Кельн пришли англичане, его не тронули. Не отомстили. Почему?

— Откуда вы знаете? — Ромашко сжал кулаки, привстал, но тут же сел на место. И во взгляде его Забродин не уловил прежнего злого огня.

— Подумайте, хорошенько подумайте, — сказал Забродин, отправляя его в камеру.

«Во что бы то ни стало найти снаряжение Ромашко!» Эти слова Забродина не давали покоя Лунцову. Вот уже вторые сутки он ездит по районным центрам и большим селам, ночует в домах колхозника или в захудалых гостиницах, ничему не радуясь: ни теплу полей, ни запаху расцветающей черемухи. Только сегодня он сумел побриться.

Начальники районных отделов КГБ тоже сбились с ног. Они опросили всех лесников в зоне выброски — никаких следов.

«В любом деле успех приносит изобретательность. Чекист — это творческий работник», — любил повторять Забродин. И Лунцов много раз убеждался в справедливости этих слов. В сотый раз Лунцов перебирал в памяти события минувших дней.

Ромашко задержали в Торжке. Здесь обрывается его след. Так, так… А если повернуть в обратном порядке? Здесь начинается его след? Куда он ведет дальше?.. К буфетчице на вокзале.

Ну и хитра же, бестия! По фотографии сразу опознала Ромашко. Рассказала, что этот посетитель взял два бутерброда, гуляш и сто граммов водки. Расплатился сторублевой бумажкой. Божилась, что сдачу дала верно…

Стоп! Сторублевая бумажка! Какая-то запись, касающаяся сторублевки, встречалась ему недавно. Лунцов встал из-за стола, хотел пройтись, но идти некуда: кабинет маленький, тесный. Диван, два стула — вот и вся мебель. Уже больше часа он сидит в кабинете начальника городского отдела милиции Торжка. Уходя куда-то по срочному делу, начальник горотдела капитан милиции Дергунов приказал дежурному познакомить Лунцова с материалами, поступившими в отдел за последние дни: с заявлениями, сигналами, актами…

«Сторублевая бумажка». Только что читал о ней. Там была другая… Шофер самосвала… Почему же он сразу не обратил на это внимание?»

Лунцов направился к дежурному. Тот разговаривал с какой-то девушкой.

— Извините, — прервал его Лунцов. — Я хотел бы еще раз посмотреть книгу записей происшествий.

— Пожалуйста. — Лейтенант достал из ящика стола толстую книгу, напоминающую бухгалтерскую.

«Шофер Грибин с автобазы «Запремдеталь»… «Подозрительный парень, а может, бандит, спрыгивая с подножки, сунул сторублевку!» Один и тот же? А может быть, разные?

Резолюция начальника отдела: «Проверить в гостинице и на вокзале».

Заключение: «Обнаружить не удалось…»

«Если это Ромашко, то и не удастся», — усмехнулся Лунцов и спустился к дежурному.

— Где можно разыскать начальника?

— Он прошел в паспортный отдел…

Едва Лунцов изложил свой план розыска, капитан Дергунов приказал дежурному:

— Немедленно вызвать лейтенанта Верейко с ищейкой. Крытый фургон к подъезду. Срочно!

Через полчаса Дергунов и Лунцов были в кабинете начальника автобазы «Запремдеталь» Филатова, с которым капитан был давно знаком.

— Игнатий Викторович, шофер Грибин на месте? — после взаимных приветствий спросил Дергунов.

— Натворил что-нибудь?

— Нет, не волнуйся, — Дергунов улыбнулся. Он привык, что ему обычно задают такой вопрос, и, чтобы окончательно успокоить Филатова, сказал:

— Наоборот. Срочно нужен. Мы надеемся на его помощь.

Грибина на базе не оказалось. Он взял отгул за работу в праздничные дни. Лунцов и Дергунов отправились к нему домой.

Из одноэтажного домика, скрытого в глубине зазеленевшего сада, раздавалась нестройная песня: «Что ты бродишь всю ночь одиноко»…

Дергунов вошел в сад и через открытое окно приветствовал жителей дома:

— Добрый день!

— Заходите в хату, гостем будете, — послышался басовитый голос с украинским акцентом.

— Спасибо. Мы на минутку…

— Та хто це там? Проходьте… — дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился слегка подвыпивший старик. Увидев Дергунова в милицейской форме, он забеспокоился:

— Извините, товарищ начальник. Не ждали… Может, в хату пройдете… У нас тут…

— Ничего, ничего… Мы хотели бы с Федором Грибиным…

— Хведька! — крикнул старик. — К тебе. — Потом, пояснил: — Это мой сын. А что натворил?

— Ничего не натворил. Вы не волнуйтесь… Он приходил к нам.

— Зайдите, милости просим. Он в праздник работал, так теперь гуляет. — Дергунов и Лунцов вошли в просторную комнату. Гости приумолкли.

— Извините, товарищи. Мы не будем вам мешать…

— Товарищи, рюмочку с нами. Пожалуйста…

— Спасибо. Мы по делу.

Вместе с Федором Грибиным они вышли в сени, Лунцов достал из кармана фотокарточку Ромашко и, передавая Грибину, спросил:

— Этого человека вы подвозили на самосвале?

— Точно. Я его хорошо запомнил!

— Вы не могли бы показать на шоссе, в каком месте он к вам подсел?

— Почему не могу? Очень даже могу! Сейчас?

— Да.

— Я скоро, — крикнул Грибин в комнату и побежал одеваться.

Ехали недолго.

— Стоп! — скомандовал Грибин. — Вон там он стоял. — Грибин выскочил из фургона и подошел к обочине. — А здесь я остановился, и он влез ко мне.

— Спасибо, товарищ Грибин!

Собака, взяв след, рвалась в лес.

…Ромашко метался по камере. «Ганс Цванге — фашистская сволочь… Но откуда узнал очкастый? Это было так давно! Если он знает историю с Цванге, то знает все». Забродин разбередил затянувшуюся рану, и боль опять стала острой. Ненависть к немцу вспыхнула с новой силой… И вместе с тем появилось новое, непонятное чувство — уважение к следователю, а может быть, удивление… «Эта гадина, молодой Цванге!» — от сознания своего бессилия Ромашко заскрипел зубами. Он ощутил боль во всем теле. Невыносимую боль от ударов сапогами по спине, по голове… И жгучую обиду. «За что? За миску молока?»

…Тоскливое, безрадостное, полное горя и слез детство.

Перед глазами возникли железные каски, в ушах раздавалась лающая речь: «Прочь! Прочь!»

Ромашко заткнул пальцами уши. Но в ушах грохотало и лаяло: «Weg! Weg!..» Он запомнил эти слова на всю жизнь. Они оттиснуты в его памяти немецкими прикладами, когда отгоняли мать от красно-кирпичного пульмановского вагона с решетчатыми окнами. Мать молча утирала слезы концами ситцевого платка, покрывавшего седую голову, и лезла на дула автоматов, тянула к нему руки.