Лев Гурский - Поставьте на черное Страница 35

– Восемнадцать, – уточнил всезнающий Родин. – Совсем еще пацан был. Но комплекс вины у него обострился лет десять назад. Так что для него теперь любой поклонник-почитатель с неарийской фамилией – как манна небесная. Непременно зовет к себе в Переделкино и поит водкой. Помнишь Фиму Эрлиха? Он, пока был в отказе, два года почти ездил к Владлену опохмеляться. Приедет, прочтет вслух его «Листопад» – и тот уже наливает. Я думал, ты знаешь…

Самого Фиму Эрлиха я знал. И всегда подозревал, что земля обетованная не слишком выиграла, получив от России такой рыжий подарочек. Рассказ Родина только укрепил меня в этих подозрениях.

– Фима – мечта антисемита, – вздохнул я. – Раз уж Новицкий был таким мазохистом, что терпел Эрлиха, то авось и Штерна вытерпит.

– Вытерпит, – обнадежил Слава. – Счастлив будет, слово даю…

И действительно: все вышло так, как предсказал Родин. В первый момент нашего телефонного разговора Владлен Алексеевич был суров и официален. Однако узнав, что его собеседник – Штерн, да еще и Яков и к тому же Семенович, старик Новицкий сразу помягчел и согласился принять меня в тот же день на своей переделкинской даче. Никогда бы раньше не подумал, будто мои скромные фамилия, имя и отчество могут еще кого-то обрадовать, тем более популярного поэта. Воистину, век живи – век учись. Или, как сказано в моем любимом «Фаусте», теория суха, но жизнь – другое дерево…

– …Вот оно, это дерево!

Голос таксиста вывел меня из состояния задумчивости. Я ошалело завертел головой.

– Да не туда смотришь! Во-он, справа… Во-он, кора ободрана!

Наконец-то я увидел То Самое Дерево, в которое однажды врезался «Ягуар» народного поэта-песенника и по совместительству друга всех евреев. Дерево оказалось здоровенным дубом, на котором до полного литературного совершенства не хватало только сидящих кота и русалки. Ржавая цепь на дубе том уже была. На цепь здесь был почему-то посажен детский трехколесный велосипед.

– Дуб что надо, – оценил я. – Впечатляет. – Свое собственное авто я расколошматил о препятствие, куда менее поэтическое. О бетонную стену завода резинотехнических изделий на улице Элеваторной. И в причины аварии лично я предпочитаю не углубляться.

От того исторического места, где Новицкий на «Ягуаре» отважно бодался с дубом, до жилища самого дубоборца было всего километра два. Их наше такси благополучно одолело минуты за две и притормозило у желтенькой ограды из тонких металлических прутьев. Я расплатился, накинув к счетчику еще пятерку за путевые рассказы о достопримечательностях, а потом забарабанил по броне дачных ворот. Мощные ворота здесь, очевидно, были установлены совсем недавно и, судя по виду, способны были задержать тяжелый танк «тигр». Зато уж старенькие железные прутики забора выглядели пустяковой преградой для любого, пожелавшего форсировать этот хлипкий оборонительный рубеж. То ли у Новицкого денег не хватило для полного превращения дома и участка в неприступный бастион, то ли терпения. То ли бронебойной стали. Кстати сказать, ограждение многих оборонных предприятий в Москве сейчас имело точно такой же недостаток: главный вход был защищен по последнему слову техники, но вот фланги и, в особенности, тыл оголялись самым легкомысленным образом. Очевидно, предполагалось, что потенциальный злоумышленник по-джентльменски станет штурмовать цитадель лишь в специально отведенном для этого месте…

– Кто там? – с трудом пробился ко мне голос из-за брони.

Я сложил ладони рупором и прокричал в ответ:

– Это Штерн! Яков! Семенович!

С диким скрежетом створки начали медленно раздвигаться. Пневмопривод работал, как видно, на совесть, однако смазать петли поэт не позаботился. Не счел. Секунд десять я стоял, как баран, перед новыми воротами, но, как только щель между створками достигла приемлемой ширины, я тотчас шагнул в образовавшийся просвет и сказал:

– Здравствуйте!

Поэт Владлен Новицкий вполне соответствовал фотографии на задней стороне обложки своего шестнадцатого сборника: помятое лицо, остатки седенькой шевелюры на голове, яркий малиновый пиджак. Только вместо шейного платка в крупный синий горошек на нем теперь красовалось еще более стильное кашне с блестками. По-моему, один такой шарфик должен был стоить не дешевле половины здешних бронебойных ворот. В руке поэт сжимал пультик дистанционного управления.

– Здравствуйте! – произнес Новицкий и, прежде чем закрыть ворота, на всякий случай осведомился: – Вы точно Штерн?

– Абсолютно точно, – заверил я. – Могу паспорт показать.

– Нет-нет, я вам верю… – поглядев мне в лицо, сразу засмущался поэт. – Я и так уже понял… – Очевидно, мой крупномасштабный нос был самым надежным доказательством, что я – именно Штерн. А не Иванов, не Редькин и уж тем более не Карташов.

Поняв, что невольным намеком на мой неарийский шнобель он допустил случайную бестактность, Новицкий уже совершенно стушевался и надавил не на ту кнопку своего пультика, отчего ворота начали не закрываться, но открываться еще шире. Скрежет створок стал еще громче. Вдобавок ко ему Новицкий, похоже, зацепил кнопочку, включающую ночное освещение. Несколько здоровенных ламп над нами сейчас же налились неприятным ярким светом, причем одна из ламп немедленно лопнула с шумом, похожим на выстрел из базуки.

– Паскудная техника… – жалобным голосом сказал Новицкий. – Ну, какого, скажите, черта я с нею связался? Пусть уж лучше опять грабят… Простите, бога ради, господин Штерн… Ненавижу технику, и она меня – тоже.

Я взял пультик из рук поэта и сразу нашел нужные кнопки. Лампы над головой погасли, створки ворот послушно сдвинулись. Хоть и не без привычного скрежета.

– У вас масло есть? – спросил я у Новицкого.

– Какое? – испуганно осведомился поэт. Наверное, он решил, что я уже проголодался, а он, негостеприимный хозяин, забыл приготовить гостю бутерброды.

– Любое, – пояснил я, – но желательно не сливочное.

Новицкий скрылся за дверью своего полутораэтажного бунгало и довольно быстро вернулся, неся в одной руке изысканный сосуд с греческой надписью на этикетке, а в другой – все-таки тарелочку с бутербродом. Масло в сосуде оказалось оливковым, вполне приличной очистки, и я обильно смазал им все шарниры и петли. Вышло не очень-то аккуратно, но, по крайней мере, надежно. У меня у самого дома имелась в чем-то похожая механика, которая поднимала и опускала стальные жалюзи на окнах. Завел я себе те жалюзи сравнительно недавно – после того, как милые мальчики из «Спектра», сильно обидевшись на мою любознательность, вздумали запулить мне в окно маленькую управляемую ракету. Правда, они тогда промахнулись ровно на одно окно по горизонтали, отчего ракета разорвалась в пустой кухне моего соседа. Бывшего начпрода Таманской дивизии, уволенного в отставку сразу после назначения таманский комдивом знаменитого генерала Дроздова, – того самого генерала, что отличился в Афганистане, а теперь, если верить «Слову и делу», обожает гонять чаи с сухарями. Стоило мне вспомнить о дроздовских сухарях, как перед моим мысленным взором моментально возник генерал-полковник Сухарев. Как наваждение и напоминание. У моей памяти есть не очень хорошее свойство: если меня что-то беспокоит, она во сне и наяву, к месту и не к месту будет возвращать меня к главным объектам моих текущих забот. До тех пор, пока я не разберусь с этим делом или не погибну смертью храбрых. Первое предпочтительнее.

– Готово, – доложил я поэту. – Но через месяц надо будет опять смазать…

Новицкий с умилением посмотрел на мои испачканные маслом руки, потом перевел взгляд на смазанные петли и радостно-недоверчиво вновь переспросил:

– Значит, вы действительно Штерн?

– Натуральный Штерн, – подтвердил я, нисколько не удивляясь. – Клянусь памятью бабушки Рахили Наумовны Штерн. В девичестве – Слуцкер. Родословную свою я помню только до четвертого колена, дальше следы теряются… – По всей видимости, Владлен Алексеевич все никак не мог поверить в мое подлинное еврейство, несмотря на мой шнобель. Видимо, ему до сих пор приходилось общаться с халявщиками, вроде Фимки Эрлиха, которые предпочитали трескать дармовую водку, декламировать владленовские стихи, но только не помогать поэту по хозяйству.

– Извините, – жалобно произнес Новицкий. – Не подумайте чего дурного, я не антисемит… Я это так спросил, потому…

Чтобы сгладить возникшую неловкость, я прочел на память четверостишие из поэмы Новицкого «Гастроном». По дороге в Переделкино я нарочно учил пяток отрывков из новой книжки поэта, чтобы поддерживать разговор подольше. Глядишь – и всплывет в разговоре что-нибудь интересное.

Услышав строку про «равнодушные бутылки и сонные окорока», Новицкий мигом успокоился. Он понял намек.