Алексей Ростовцев - Полковник советской разведки Страница 24

– По-моему, КГБ не самое подходящее место для поиска героев, – засомневался я.

– Не скажи, – возразил многоопытный Прядко. – Сходи в учетно-архивное отделение к Семикову и попроси его подумать на эту тему.

Ровно через сутки Семиков вручил мне замызганную папку с обгоревшими углами толщиной не более половины сантиметра. Документы этого дела были исполнены карандашом, а карандаш, как известно, гораздо надежнее чернил, поэтому текст сохранился весь до последней буковки.

– Партизанская летопись, – пояснил архивариус. – Ты поаккуратнее с этими бумагами. Несколько лет они хранились в экстремальных условиях и частично истлели. Рассыпаться могут.

Я поднялся в свой кабинет и стал читать…

Сержант Иван Канаичев попал в немецкий плен в котле под Вязьмой. Немцы нашли его в воронке от разорвавшегося снаряда безоружного, полузадохнувшегося от страха и гари. Он покорно поднял руки и похромал под конвоем туда, где темнела за наспех сооруженной оградой громадная масса таких же горемык, как он. Через несколько часов страх сменился жаждой и голодом, однако им не давали ни воды, ни пищи.

Сначала немцы провели обычную селекцию: отобрали и пустили в расход всех евреев, комиссаров и коммунистов. Затем они сформировали команду из наиболее здоровых и крепких пленных, способных выполнять тяжелую работу. В эту команду и попал Иван, потому что был он мужиком сильным, выносливым и жилистым. Под присмотром немцев они восстанавливали мост, разрушенный войной. Воды было много, а питаться приходилось овощами с заброшенных колхозных полей.

По окончании работ конвойные устроили себе развлечение: положили посреди небольшой изумрудной лужайки несколько караваев хлеба да пару здоровых кусков сала – ешьте, мол, на здоровье. Когда изголодавшиеся люди бросились к пище, на лужайке земля поднялась дыбом: все пространство вокруг хлеба с салом оказалось плотно заминированным. Немцы едва не полопались от хохота. Иван тогда чудом уцелел. Взрывом его шмякнуло о дерево и повалило на землю. Поднялся с земли уже не жалкий покорный раб, а человек, заряженный ненавистью к оккупантам и готовый к борьбе с ними.

Потом был концлагерь в Польше. Иван пытался бежать. Его травили собаками, поймали, сняли штаны и били палками по заднице до тех пор, пока она не превратилась в кровавый бифштекс. Иван снова выжил и еще больше укрепился в своей ненависти к немцам.

Летом сорок второго в их лагерь пожаловал эмиссар генерала Власова с целью вербовки добровольцев в Русскую Освободительную Армию. Иван первым вышел из строя и потому был назначен заместителем командира взвода. Напялив на себя новенькую немецкую форму, прицепив к рукаву повязку с надписью «РОА» и впервые за много месяцев наевшись до отвала, он принял твердое и окончательное решение в первом же бою перебежать к своим. Однако немцы не были дураками и власовцев в боях против частей регулярной Красной Армии не использовали. Воевали власовцы в основном с партизанами в оккупированных гитлеровцами странах Европы на всей огромной территории от Нормандии до Днепра. Ивану повезло: его батальон направили на Украину. Там он довольно быстро выследил мальчишку-связного, то и дело мотавшегося из села в лес, поймал его за шиворот и заставил показать дорогу в партизанский отряд. Нельзя сказать, что партизаны приняли его с распростертыми объятиями. Дело обстояло как раз наоборот. Начальник контрразведки Дрозд, у которого власовцы за неделю до этого сожгли дом, где жили его родители, настаивал на немедленной казни «фашистского провокатора». Командир отряда Бутенко либеральничал и предлагал организовать жесткую проверку перебежчика. Спорили долго и, наконец, Ивана позвали в штабную землянку, чтобы объявить его судьбу.

– Вот что, гражданин Канаичев, – сказал Бутенко, – не верим мы тебе. Ты бросил оружие на поле боя, добровольно сдался в плен врагу, воевал против нас под проклятым трехцветным флагом предателя Власова…

– Я не воевал против вас.

– Так это ты просто не успел. Руки не дошли. А друзья твои успели.

– У меня к немцу нена́висть.

Иван произнес слово «ненависть» с ударением на втором слоге. Дрозд зло усмехнулся:

– Нена́висть, говоришь, – процедил он сквозь зубы, передразнивая Ивана. – С чего ж это ты так возненавидел благодетеля твоего? Он тебя накормил, одел, а ты…

Иван не стал распространяться насчет ужасов и унижений немецкого плена. Он спустил штаны и повернулся к начальству израненными ягодицами.

– Ага! – обрадовался Дрозд. – Значит, ты решил мстить ворогу за свою поруганную жопу? Чуешь разницу между тобой и нами? Мы ведь за поруганную Родину нашу мстим!

– Я буду глотки им рвать, вот увидите! – почти взмолился Иван. – Дайте мне другую одежду!

Дрозд расхохотался.

– Нет, друг, ты нужен нам именно в этой одежде…

Воевал Иван Канаичев в отряде «Смерть фашизму» два года и воевал доблестно. Из его партизанских характеристик следовало, что он был трижды награжден боевыми орденами. Летом сорок четвертого получил тяжелое ранение в грудь, заслонив собой командира от пули фашистского снайпера, после чего его перебросили на Большую землю, а вылечив, признали негодным к воинской службе.

Иван вернулся в родной Нефтегорск и устроился шофером на мясокомбинат, где работал еще до войны. Кадровик, читая его автобиографию и анкету, хмыкал и тряс головой.

– Черт знает, что ты есть за человек. И нашим, и вашим служил. Ну ладно, предприятие у нас несекретное. Работай, а там поглядим.

Неизвестно, каким путем из отдела кадров утекла информация о том, что Канаичев служил у Власова. Кличка Власовец прочно закрепилась за ним. Коллеги-шофера его сторонились и общались с ним лишь в случаях крайней необходимости, а уж о том, чтобы выпить вместе пива после окончания трудового дня, вообще не могло быть и речи. Друзей у Ивана не было. Однажды он сделал отчаянную попытку реабилитировать себя в глазах коллектива: надел пиджак с наградами и явился в нем на праздничный вечер в заводской клуб. Его встретили изумленными взглядами.

– А пиджачок-то, видать с чужого плеча, – брякнул кто-то за спиной. – Ишь вырядился, предатель!

После этого случая Иван окончательно замкнулся в себе и озлобился, а кольцо отчуждения вокруг него стало еще шире. Он чувствовал, что люди его побаиваются, и начал испытывать стеснение от своего высокого роста и огромной физической силы. Иван знал: его не выгоняют с комбината только потому, что водитель он классный, безотказный и практически непьющий. Так прошло двадцать лет.

Все эти детали послевоенной жизни Канаичева я узнал из установки, которую срочно сделал для меня Седьмой отдел нашего управления. В областной газете «Нефтегорский рабочий» у меня был приятель – лихой репортер Яша Бергер. В последний день апреля, вечером мы с Яшей купили бутылку водки, пару бутылок пива, кое-какую закусь и отправились прямиком в дом Ивана Канаичева.

Конечно, пришлось представиться и предъявить ему удостоверения. Само собой, Иван не выразил радости по поводу нашего неожиданного появления, однако в дом пригласил и за стол усадил для беседы. Когда же я разложил перед ним изъятые из дела желтые листки партизанских характеристик, хмурое с крупными чертами лицо Ивана, будто вырубленное из серого камня, сначала посветлело, потом просияло.

– Сохранили! Вот же она, подпись Федора Бутенко, командира нашего! Все доподлинное. Ой, спасибо вам, ребята, спасибо!

Я не стал разъяснять ему, что листочки эти КГБ хранил лишь только потому, что он – бывший власовец. Мы выпили за знакомство, потом я спросил, почему Федор Бутенко заканчивал все характеристики одной и той же странноватой фразой: «Своими руками уничтожил столько-то фашистских гадов». В общей сложности выходило, что Канаичев порешил пятьдесят два гада.

– Почему он писал «своими руками», а не просто «уничтожил»?

Иван снисходительно улыбнулся.

– Они мне поверили после того, как увидели меня в деле, и стали в разведку посылать и отпускать вроде как на вольную охоту. Я приносил командиру солдатские книжки и оружие, а он вел учет. Аккуратнейший был человек. До войны бухгалтером работал. Я нападал на одиноких немцев, которые отбились от войсковых колонн, или на часовых по ночам. Разбивал им головы о срубы изб, душил их, шейные позвонки ломал.

Тут Иван поднял над столом свои огромные лапы и показал, как повертывал голову фашистского гада на сто восемьдесят градусов.

– А то у меня еще ломик был. Так я этим ломиком немца оглаушу по каске, потом, словно таракана, пришпандолю его к земле и гляжу, как он подыхает. Гляжу и думаю: «Пей, русская земля, вражью кровь. Пей, родимая, набирайся силы».

Честно сказать, у меня от Ивановой исповеди стало жутковато на душе, и я подумал, что человек, который не прошел через войну и плен, вряд ли понял бы его. В то же время мне на ум пришла мысль, что если бы каждый наш солдат уничтожил столько врагов, то война окончилась бы летом сорок первого.