Андрей Горняк - Битая ставка Страница 25

Ольга взяла себя в руки: раскисла, чуть не сорвалась! Пусть слово, пусть только взгляд, но она сейчас даже на ненавидящий взгляд не имеет права.

Какая же сволочь этот интендант. Что может знать эта темная личность о наших командирах, про которых говорит с таким пренебрежением! Что знает он о старшем лейтенанте Коробове!

А ходит «комбат» в артиллерийских петлицах всего полмесяца. В сейфе у Васина хранится маузер с медной пластинкой «За храбрость от НКВД СССР», полученный начальником погранзаставы Коробовым перед войной. Ольге лишь известно, что старший лейтенант в составе одного из полков войск НКВД особого назначения весной 1942 года высадился с десантом в Крыму. Участвовал в тяжелых боях, и вместе с войсками Крымского фронта отходил через Керченский пролив на Тамань.

Там-то Доброва впервые и увидела этого молодого, с отпущенными для солидности рыжими усами командира. Они вместе тогда прибыли к своему начальнику — майору Васину для прохождения дальнейшей службы.

К вечеру, когда солнце уже скрылось за горизонт, а землю начали окутывать сиреневые кубанские сумерки, за Ольгой прибежал красноармеец — посыльный.

— Вас там доктор вызывает, из штаба приехал,— выпалил он одним духом и тотчас выбежал.

Ольга заторопилась, прихватила санитарную сумку и вышла.

Вернулась спустя час-полтора. Марфа Степановна, придя с фермы, уже управилась с домашними заботами и сидела возле окна, что-то штопала.

— Дежурить вот надо возле комбата,— громко, чтобы слышно было за стеной, сказала Ольга,— уколы делать.

— Что, здорово его, комбата вашего?

— Да не очень, грудь легко поражена осколками, а вот рука сильно, выше локтя, к тому же правая. Как бы кость не была повреждена. Вы уж простите меня, Марфа Степановна, если вас разбудят. За мной через каждые четыре часа будут прибегать, надо уколы комбату делать, чтобы заражения не было.

— Ничего, Оля, не беспокойся. Я ко всему привычная.

В середине ночи, а затем и перед рассветом Доброву будил связной — стучал в окно. Она уходила, возвращалась, снова уходила. Когда уже начало рассветать, Ольга пришла с очередного вызова и, не раздеваясь, прилегла на лежанку. До восхода солнца не сомкнула глаз. Слышала, как ка носках, осторожно прошла к выходу хозяйка на ферму доить коров.

Поеживаясь от ползущего из плавней тумана, Ольга вышла во двор к рукомойнику. Умылась и, присев у окна, стала расчесывать и укладывать волосы. По совету «приезжавшего доктора», которым был майор Васин, она должна всячески вызывать на разговор «интенданта», в частности на разговор о происшедшем ЧП.

— Ну, как дела, медицина? Плохо? Дострелялись? — За спиной у Ольги стояли старшина и Вальков.

— Нет, ничего, товарищ техник-интендант,— Ольга продолжала заниматься своей прической.— Никто даже в госпиталь не попал. Хотя доктор предлагал комбату эвакуироваться. А он ни в какую. Говорит, что ранение пустяковое, за неделю-другую все заживет.

— О, видно, вояка ваш комбат! Похвально, похвально! А наперед твоим пушкарям наука будет: надо соблюдать осторожность. Кто это вас снабжает такими снарядами?

— Не знаю я этих дел,— пожала плечами Ольга.— Видимо, какие-то снабженцы, интенданты, такие же, как вы.

— Остра!— восхитился собеседник.— Но это не нашей службы дело. Нас больше интересуют лошадки, сенцо, овес, от орудий мы подальше стараемся быть.

Двое суток подряд через каждые три-четыре часа Ольга бегала через улицу в дом, где находился раненый. Ночью, когда ее будили, она нарочито громко скрипела половицами, разговаривала с посыльным, а через 20—30 минут возвращалась, снова стучала сапогами, разговаривала с хозяйкой, укладывалась спать.

— Ох и измоталась я уже, сил нет! Скоро на ходу засыпать буду,— сказала она однажды, возвратившись после очередного вызова.

Утром, покосившись на приоткрытую дверь в соседнюю комнату, Марфа завела разговор.

— А что, Олечка, давай раскинем умом, как сделать лучше. Может быть, сюда его взять, комбата твоего. Ему меньше беспокойства здесь будет, да и тебе маяться меньше придется с ним, не бегать по ночам. Сделаешь укол или перевязку, да и спи себе спокойно. А то ведь ни днем ни ночью нет покоя. Я думаю, что наши постояльцы не будут против.

Постояльцы молчали.

Чем больше Ольга узнавала Марфу Кононову, тем больше восхищалась ею. Лежали как-то они, беседовали перед сном.

— Сыны мои,— рассказывала хозяйка,— когда я провожала их на войну да плакала, говорили, что все равно побьют Гитлера и вернутся домой. Старший, Сашко, гутарил: «Что ты, маманя, плачешь по нас? Мы идем бить фрица, чтобы тебе и всем нам спокойнее жилось. Или ты хочешь, чтобы он сюда заявился и ты снова батрачила, как до колхозов на Кузьмовых?»—Кулаки такие здесь у нас были.

— Ох, боже мой,— вздохнула Марфа.— И чего они лезут на нас? Чего им, супостатам, надобно? Ведь погонят их, а, дочка, погонят с русской земли? Младшенький мой, Юрка, как-то вслух читал мне, как французский царь Наполеон — давно уже это было — зарился на нашу Москву, а что вышло? На Россию маршем да с бубнами шли, а понюхали дыму в Москве, да и назад беспортошными вернулись. Всю дорогу костьми вражьими обозначили. Так, чует мое сердце, и с Гитлером, кобелем нечесаным, будет.

Слушала Ольга рассуждения Кононовой и думала свое.

— Ну будем спать, доченька,— прервала себя Марфа.— Мне завтра чуть свет подхватываться — на ферме дел много.

— Да, я тоже думаю, что пора! Спокойной ночи, Марфа Степановна.

И обе замолчали.

Стояла тихая южная ночь. Месяц, поднявшись ввысь, щедро освещал землю. Пробиваясь через небольшое окошко, заставленное цветами, он вырисовывал на выбеленных стенах причудливые узоры. Где-то близко перекликались часовые, вдали заливисто лаяла собака. А на соседней улице еле-еле прослушивался гомон девичьих и мужских голосов. Негромко наигрывала гармонь: это кто-то из красноармейцев перед уходом растянул меха. Какая-то из самых бойких девчат пыталась было затянуть песню, но, не получив поддержки, умолкла. А через некоторое время гомон совсем стих.

Ольга лежала тихо, с открытыми глазами, слышала ровное дыхание натрудившейся за длинный летний день Марфы Степановны и, как бы подытоживая пережитое сегодня, думала: «Все идет пока хорошо. Только бы мне сюда Коробова перевести да не пропустить чего-либо важного в действиях постояльцев, а остальное пока все идет по плану».

С рассветом Ольга была уже на ногах. Надо было кое-что для себя сделать и не прозевать, когда постояльцы проснутся, чтобы снова при них, особенно при «интенданте», вернуться к разговору о перемещении сюда «комбата».

Часам к восьми все поднялись и были готовы к завтраку. Марфа Степановна уже вернулась с фермы, подоила и свою корову, процедила молоко. Разлив его по крынкам, унесла, кроме одной самой большой, в погреб. На плите летней кухни стояла сваренная молодая картошка, а на столе лежал пучок зеленого луку. Расселись, начали завтрак. Постояльцы открыли и поставили на стол несколько банок мясных консервов, пригласив женщин отведать «красноармейского пайка». Но те от приглашения вежливо отказались. Почему не стала есть Марфа — трудно сказать. Видимо, по той же причине, что и Ольга. А она, посмотрев на банки без этикеток, подумала: «Фрицевские небось...»

— Спасибо, кушайте сами, мужчинам надо мясо есть, чтоб сила была,— молвила Марфа,— мы вот с Олей картошкой с молочком позавтракаем.— Вспомнив о разговоре с Ольгой, добавила: — Смотрю я на дивчину, уж больно устала она со своим комбатом. Не дело это — всю ночь туда-сюда бегать. Думаю, что надо его к нам перенести, так ей сподручнее будет.

Интендант переглянулся со старшиной и, не торопясь, как бы продумывая каждое слово, ответил:

— Ну что ж? Свои люди — потеснимся. Переводи, медицина, своего комбата, если он вас не стеснит.

— Ну что вы, Павел Борисович!— обрадовалась Ольга.— Я его положу на свою лежанку, а сама к Марфе Степановне переберусь, кровать у нее широкая.

— Как хотите,— сказал Вальков.— Мы все равно скоро уезжать собираемся.

«Когда?»— чуть не вырвалось у Ольги. Но она тут же поймала себя на мысли, что это неосторожно, и лишь поблагодарила «интенданта».

Переселение «раненого» много времени не заняло. Два красноармейца перенесли его на носилках и стали укладывать на заранее подготовленную кровать. Но тут случилось непредвиденное.

Марфа Степановна с гневом и обидой посмотрела на Ольгу, а затем на красноармейцев и выпалила:

— Вы что же это, голубчики, раненого командира на твердую постель-то ложите? Я что же, аль барыня какая, что буду спать на мягкой постели, а раненый на твердой лежанке? Кладите его на мою постель!

— Нельзя ему на мягком лежать, понимаете, тетя Марфа, нельзя,— убеждала ее Ольга.— Рана у него на груди, поэтому ему надо лежать на ровном, чтобы постель не прогибалась. В таком положении он быстрее начнет поправляться, и рана затянется. Если вы уж так настаиваете,— продолжала она для убедительности,— то как только он начнет поправляться, тогда и перенесем его.