Борис Григорьев - Скандинавия глазами разведчика Страница 46

В Копенгагене я наделал много ошибок. Желание добиться «конкретных результатов» в работе, показать себя с лучшей стороны, обрести своё «я» в разведке действительно привело к неоправданной расшифровке. Умудрённый опытом, я сделал теперь для себя твёрдый вывод: на рожон не лезть, потому что шведская СЭПО была известна своим профессионализмом, а отношение шведов в своей массе было к нам более прохладным, чем у их южных собратьев.

Вообще же в разведке, как в любом занятии, связанном с риском, результатов, как правило, добиваются всё-таки молодые. Им всё по плечу, им не страшны никакие опасности, они не заражены ещё перестраховочными настроениями, а потому при наличии здорового авантюризма и честолюбия они способны свернуть горы. Вспоминаю, как в начале оперативной карьеры я хладнокровно шёл на выполнение таких рискованных мероприятий, на которые сейчас вряд ли бы решился, а если бы и решился, то семь раз подумал.

Дорогу молодым и энергичным!

На протяжении семи лет тов. Петров являлся майором, поэтому в его поведении наблюдаются нотки пессимизма, связанные с продвижением по службе.

Именно потому, что во второй командировке моё восприятие нового уже несколько притупилось, что Швеция во многих отношениях похожа на Данию, а основные элементы оперативной деятельности на шведской земле рутинно повторились, в моей памяти отложилось меньше деталей, о которых можно было бы рассказать современному читателю. Будь Швеция моей «первой любовью» — и всё оказалось бы наоборот!

Мне также кажется, что о Швеции в России знают чуть больше, чем, скажем, о Дании или Норвегии, не говоря уже об Исландии. Поэтому в своих воспоминаниях об этом периоде работы в ДЗК с июня 1977 по март 1982 года я постараюсь на общеизвестных фактах не останавливаться.

Но и «вторая любовь» тоже не ржавеет! Тем более что она получила продолжение в 2000-х годах, когда я стал наведываться в страну не как разведчик, a bona fide пенсионер и популярный писатель.

СТОКГОЛЬМ С ВЫСОТЫ ПОЛЁТА ГУСЯ МАРТИНА

Народ, создавший Стокгольм, лишь статистикой или муравьями может быть назван малым.

Стокгольм встретил меня пустыми будничными улицами, хотя в день приезда было воскресенье. Шведская столица производила впечатление поспешно брошенного на произвол врага города. По всем внешним признакам можно было сделать вывод, что люди в нём толы® что были, но, вероятно, чтобы отравить вновь прибывшему второму секретарю советского посольства первые впечатления о шведском гостеприимстве, они все сразу снялись с насиженного места и исчезли в неизвестном направлении.

Впрочем, нескольких шведов я всё-таки узрел на вокзале и в районе Фридхемсплана [41]. Бродили по улицам, словно сонные курицы, представители зарубежной рабочей силы—турки, пакистанцы, югославы, латиноамериканцы, но они явно не вписывались в городскую картину, а потому только усугубляли моё первое впечатление от столицы Швеции. (Тридцать лет спустя я увидел Стокгольм, в буквальном смысле кишащий эмигрантами.)

— Так куда же подевался весь народ? — не вытерпел я, обращаясь к Феликсу Мейнеру, третьему секретарю посольства и сотруднику консульского отдела, которому было поручено встретить меня с семьёй с поезда.

— Все за городом. Летом шведы все как один уезжают из города и проводят выходные на природе.

— Но не до такой же степени нужно любить природу, чтобы очистить город до последнего человека!

— Шведы не пропускают хорошей погоды, а сегодня, — с видимым сожалением и неприкрытой скукой на лице произнёс Мейнер, — очень хорошая погода.

Я хорошо понимал чувства, которые владели Мейнером в этот день, и почувствовал себя виноватым. Кому же захочется проторчать целый день в душном городе из-за того, чтобы встретить на вокзале ещё одного командированного? Но поразмыслив и вспомнив, что в своё время сам «хлебнул» подобных радостей предостаточно, я не стал излишне терзать совесть: в конце концов, здесь каждый должен выполнять то, что поручат. Про себя с удовлетворением констатировал, что ранг и паспорт второго секретаря переводили меня в разряд старшего дипломатического состава, а значит, и освобождали впредь от подобных «технических» поручений посла и резидента.

Впрочем, Феликс Мейнер, эстонец по национальности, оказался «своим» парнем, и в течение длительного времени, пока у него не закончился срок командировки, мы поддерживали неплохие личные отношения. Чего нельзя было сказать, например, о его коллеге атташе Маде.

Он тактично балансирует со всеми.

Тиит Маде, как и несколько других прибалтийских сотрудников посольства, был командирован в Стокгольм по квоте МИДа Эстонии. В советские времена в советских посольствах в Копенгагене, Осло, Стокгольме и Хельсинки прибалтийские республики традиционно имели по одной-две должности — в основном атташе и третьих секретарей. Эти преимущества по сравнению с другими союзными республиками были предоставлены им потому, что в странах Северной Европы проживали значительные эстонские и латышские колонии и для поддержания культурных (и не только культурных) связей с ними предпочтительно было использовать коренных представителей.

Кроме Мейнера и Маде в посольстве работал также латыш Ивар Кезберс — жгучий подвижный брюнет, скорее похожий на молдаванина, чем на представителя северного народа, целеустремленный, экспансивный, как все комсомольские работники, умевший, однако, отлично ладить со всеми в коллективе посольства и за его пределами. Его потом сменил Альберт Лиепа, настоящий, по моим понятиям, латыш, крепкого характера и сильной воли, собранный и целеустремлённый, немного себе на уме, но не слишком, чтобы отталкивать от себя собеседника. Мне пришлось делить с Кезберсом, а потом и с Лиепой один рабочий кабинет, и потому могу с полной ответственностью говорить, что на этих ребят можно было положиться и с ними охотно пошёл бы тогда в разведку.

Интересно было бы узнать, как сложилась их судьба в наше время. А. Лиепа по возрасту должен был уже давно выйти на пенсию. Ивар Кезберс мелькнул на латышском политическом небосводе в конце перестройки и начале развала Союза. Всё-таки сказалась его неуёмная комсомольская натура, потому что он, говорят, встал у руля созданной им самостоятельной партии и одно время был даже близок к правительственным кругам Латвии. Тиит Маде проявил себя за последнее время тем, что выступал с резко антирусских и националистических позиций. Одно время он был депутатом парламента, но сейчас он что-то ничем не проявляет себя. Либо «сошёл с лыжни», либо просто мне не попадаются в руки нужные газеты, в которых бы описывались его деяния.

Во всяком случае, Т. Маде остался тем, кем он и был в тот далёкий 1977 год, когда я с ним столкнулся впервые. Уже тогда он не скрывал своей антисоветской (что для меня не было сюрпризом), и антирусской сущности, потому что ненавидел не только советский строй, но и всё русское. Он вёл себя высокомерно и по отношению к руководству посольства и выполнял его поручения через силу. Просить его об оказании какой-нибудь товарищеской услуги никому не приходило в голову. Тиит Маде, made in Estonia, так и жил посреди огромного коллектива, общаясь исключительно со своей женой и сбежавшими в своё время на Запад соотечественниками. Удивительно только, как выездная комиссия ЦК пропустила такого человека за границу и почему так долго его терпели в посольстве, где все — и резидент, и посол, и секретари профкома, месткома и прочая и прочая, — все знали, что он был за фрукт. Вероятно, из чувства ложно понятого интернационализма.

Тиит Маде не был интернационалистом и за доброе к себе отношение отплатил махровым национализмом. Сменивший его Юхансон был полной противоположностью: он был женат на русской, обладал мягким покладистым характером и воспринимался нами как свой, как русский.

...Советское посольство в Стокгольме располагается последние тридцать лет на Ёрвелльсгатан, на улице Ёрвелля — в тихом и уютном уголке микрорайона Мариефред, запертом между скалистыми проливами Малого и Большого Эссингена с запада, просторным Мэларен — с юга, Вэстербрупланом — с востока и «газетными» небоскрёбами «Экспрессен» и «Свенска Дагбладет» — с севера. Въехать на Ёрвелльсгатан или выехать из неё незаметно было практически невозможно. Не знаю, имел ли мнение представитель разведки при выборе места для строительства здания, но с оперативной точки зрения выбрано оно было исключительно невыгодно.

Впрочем, вид на Мэларен открывается от посольства достаточно живописный, и сам Ёрвелль несомненно согласился бы с этим мнением. К. Ёрвелль, учёный и просвещённый человек времён короля Густава III, прославил своё имя публицистикой. Король, с которым шведы связывают целую историческую эпоху, густавианство— своеобразный шведский век, в котором получили развитие науки, искусство, театр, литература, просвещение, архитектура, интерьер, одежда, определённая французская утончённость, — благоволил к своему публицисту, очевидно, не предполагая, что тот оказался роковым образом связанным с человеком, ставшим на путь заговора с целью устранения просвещённого монарха.