Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL] Страница 10

Другие слуги, разозлившись, начали говорить про него всякие гадости, на какие никогда бы не осмелились, если бы он мог их слышать.

Кристина наконец выплюнула яблоко изо рта и заревела, глядя, как кровь хлещет у меня из раны.

Анна зашила и забинтовала мне руку, взяв обожженную на огне иголку и чистую тряпицу, так что особого урона не случилось. Если не считать того, что, сталкиваясь с молодым хозяином, я чувствовал, что руку начинает жечь как огнем. Иногда такое бывало, когда он проходил мимо творить зло где-нибудь в другом месте. А Кристину забрал к себе добрый Пьеро Зен, заместитель мужа моей хозяйки, госпожи Донаты Фазан, чтобы она жила и работала в его одноименном palazzo. Он-то знал, что теперь ей никак нельзя оставаться в Палаццо Эспаньол. Мы с Анной сильно скучали по ней. Вот так из нашей жизни ушел еще один кусочек счастья, и все из-за этого Мингуилло Фазана.

Моя хозяйка пребывала на пятом месяце, поэтому она так и не узнала об истории с распятием Кристины. Ибо conte[30] Пьеро беспокоился, что из-за этого схватки у нее могут начаться раньше времени.

Сестра Лорета

Я напрасно ждала заслуженного возвышения.

Вместо этого, всего через несколько часов после моего конфиденциального разговора с епископом, меня отвели в лазарет и силой накормили мясным бульоном, густой кашей и гренками в масле. Голову мою обмотали повязками, пропитанными травяными настоями, после чего меня привязали к кровати.

— Епископ Чавес де ла Роза сурово накажет вас, когда услышит о том, что вы со мной сделали! — предостерегла я монахинь через отверстие в повязке.

— А кто, по-вашему, предложил подобное лечение? — грубо рассмеялась мне в лицо одна из монахинь, составлявших снадобья, уроженка Боливии по имени Маргарита. — Откройте рот, у меня есть для вас еще и печенье.

Внезапно я поняла, что епископ хочет, чтобы со мной ничего не случилось, пока он будет заниматься своим прямым делом. Более того, в лазарете я все время пребывала в обществе других монахинь и могла подслушать многое из того, что осталось бы мне неизвестным, если бы я удалилась в привычное одиночество своей кельи. Значит, в том и состоит замысел Божий, чтобы я знала обо всем, что ежедневно происходит в монастыре и за его пределами, потому что в один прекрасный день мне предстоит исправить все то зло, что должно было свершиться.

Ибо над головой бедного епископа Чавеса де ла Розы начали сгущаться тучи. Справедливые упреки, высказанные им монахиням Святой Каталины, были приняты с презрительным неуважением. Высокородные монахини вели себя так, словно епископ находится у них в услужении, разрушая его благочестивые планы столь хитроумными способами, что я даже не могу описать их все. Должно быть, то же самое произошло и с его планами в отношении меня, поскольку в моей жизни ровным счетом ничего не изменилось.

Епископ ни разу не навестил меня в лазарете, так что ему неоткуда было узнать о том, сколь жестоко меня заставляли есть через силу. Разумеется, я быстро сообразила, почему он не пришел ко мне: если бы остальные монахини увидели, что он выделяет меня среди прочих, то изобрели бы новые способы подвергнуть меня дополнительным мучениям. В лазарет вплыла сестра Андреола и присела рядом со мной, занимаясь своей вышивкой и нашептывая что-то голоском, долженствовавшим означать доброту и дружелюбие. Я позволила ей остаться, поскольку захотела получше рассмотреть ее вблизи. И не нашла в ней совершенно ничего возвышенного. Она была намного толще меня. Ее привлекательность показалась мне пресной, а светлые волосы — крашеными. Словом, я не увидела ничего, что хотя бы отдаленно напоминало блеск жемчугов в цвете ее кожи.

Я сказала ей:

— Мне жаль вас от всего сердца, сестра Андреола.

Пока я лежала в лазарете, епископ Чавес де ла Роза начал и проиграл войну против высокородных монахинь. Когда он увидел, сколь гордо и непокорно они себя ведут, то приостановил проведение очередных выборов priora и сам назначил настоятельницу (я в тот момент все еще лежала в лазарете). Но любящие роскошь монахини восстали и отправили тайные письма влиятельным фигурам в Церкви, многие из которых приходились им дядьями.

Столкнувшись с почти неприкрытым сопротивлением, епископ наложил суровое наказание на зачинщиц и даже отказал пяти наиболее согрешившим сестрам в причастии. Они же отомстили ему тем, что попросили своих родственников вынести дело на audiencia[31] в Лиме. Те повиновались, и высокий суд и даже сам король унизили епископа. Монахини Святой Каталины отстояли свое право на самоуправление без его вмешательства.

После этого епископ Чавес де ла Роза, сконфуженный и пристыженный, оставил монастырь в покое.

Доктор Санто Альдобрандини

Я не знал своих родителей. Монахини сказали мне, что я — дитя порока, блуда и бесчестья. Какое-то время я даже думал, что Блуд — это имя моей матери, а Бесчестье — моего отца. Но потом из меня выбили и эти глупые представления.

Мне часто говорили, как мне повезло, что я стал сиротой в приюте в Венеции, а не язычником-младенцем, брошенным где-нибудь на склоне горы в безбожной глуши. Впрочем, довольно часто, когда мне бывало совсем плохо, я склонен был не соглашаться с этим утверждением.

К тому времени, как мне исполнилось восемь, кожа на моей спине покрылась бесчисленными рубцами от порки. Противоположная сторона моего тела оставалась вогнутой — я никогда не ел досыта. Но у меня были острый глаз и ясный ум, весьма интересовавшиеся устройством и работой человеческого тела, зато к тому, что монахини именовали «душой», меня не влекло совершенно. Потому что, насколько я мог судить, именно мою живую душу они пытались запороть до бесчувствия.

А вот человеческое тело — это нечто, доложу я вам! И оно заслуживало самого серьезного внимания. Лежа по ночам в кровати, я вслушивался в шум крови в моих жилах, пробирающейся в самые дальние уголки моего организма. Я проводил гнетущий анализ какофонии кашля, издаваемого другими детьми в общей спальне. Скоро я научился различать, какой кашель пройдет сам и какой завершится тем, что бедного ребенка с головой накроют одеялом и прочтут короткую отходную молитву, отправляя его к загробной жизни.

Но более всего мне нравилась кожа. Стоило у кого-нибудь появиться язве или сыпи, как я оказывался тут как тут. Вы можете назвать это жалостью — но кто я был такой, чтобы жалеть кого-либо? Для меня это были сродни влечению. Монахини сделали все возможное, чтобы ожесточить мое сердце, тем не менее оно послушно раскрывалось навстречу каждому бедному созданию, чья кожа проявляла симптомы болезни. И так остается по сей день. Я и сейчас способен пойти по улице вслед за незнакомцем, чтобы всунуть в его или ее ладонь бальзам или мазь: то, что требуется для излечения сыпи или лишаев.

Еще будучи совсем мальчишкой, я научился бороться с кожными заболеваниями. Я мог составить мазь из самых скудных ингредиентов, собранных по углам в монастыре, и тайком нанести ее на пораженный участок, а потом забинтовать лоскутом материи, оторванным от собственной рубашки. Меня нещадно били за то, что я портил свою одежду, зато мои маленькие пациенты выздоравливали; они приводили ко мне новых больных с доселе неизвестными мне болезнями. Я не знал, как они называются, зато мне было известно, как их лечить; такое ощущение, что это знание приходило ко мне инстинктивно, если только болезнь не оказывалась черной оспой. Когда ее подхватил Томмазо из нашей спальни, мне только и оставалось, что сидеть рядом, держа его за руку, пока он не умер. Я так крепко сжимал его руку, что она совсем побелела, когда меня наконец оторвали от него.

В монастыре приходилось вести себя скрытно: заяви я о том, что хочу стать врачом, как на мою голову обрушились бы новые наказания за подобное нахальство. Последовали бы саркастические вопросы насчет того, кто будет платить за обучение бездомного сироты. Поэтому в классной комнате я не поднимал голову, старался ничем не выделяться и никогда не писал на своей маленькой грифельной доске всего, чему научился.

Едва овладев грамотой, я повадился шастать в лазарет при монастыре. Я подружился со старенькой монахиней, которая там работала. Она уже плохо видела и потому позволяла мне читать для нее аптекарские рецепты. Прочитав, я старался запомнить каждый из них. И каждый день я воровал понемножку сахара или соли. Так мне удалось выжить, тогда как многие мои товарищи по несчастью умерли. Иногда я опускал пригоршню трав в карман и толок в ступке микстуру для больного ребенка. В конце концов я перестал обращать внимание на рецепты монахини-аптекарши, потому что знал лучше ее, что спасает, а что губит воспитанников монастыря, среди которых, помимо детей-сирот, встречались и падшие женщины.