Дэвид Кейс - Таящийся ужас 2 Страница 12

— Возможно, и вообще не поймают, — заметил я.

— А ты в самом деле считаешь, что тебе не надо сходить в полицию и сказать, что ты был там? — спросила она.

Я поинтересовался:

— Зачем?

— Ну… ты ведь был там примерно в то же время, что и убийца. Ведь ее убили еще до того, как ты пришел домой. Ты мог бы что-то рассказать им…

— Я уже сказал тебе: мне ничего не известно.

— Но ты ведь… ты не боишься пойти в полицию? — спросила она, глядя куда-то в сторону.

Не представляю, с какой стати это взбрело ей в голову. Чего мне бояться?

Я еще раз повторил, что ничего не знаю, и добавил, что, как я надеюсь, этому человеку удастся избежать наказания, поскольку библиотекарша, очевидно, была порочной и испорченной женщиной. Я не стал рассказывать Элен про ее «подходы» ко мне, хотя, мне кажется, она и сама догадалась, потому что очень странно посмотрела на меня, после чего встала из-за стола и вышла из комнаты. Странно как-то она вела себя. Наверное, все дело заключалось в ее воспитании.

Средние классы, как правило, придерживаются довольно странной идеи о том, что сотворенные человеком законы якобы обладают большей силой, нежели законы стоящего над ними существа. Просто в голове не укладывается, как могут люди быть настолько тупыми и легковерными. Как можно человеческими правилами подменять законы Божьи! Они не видят никакой разницы между законами и теми нормами, которые имеют отношение к конкретной ситуации; между вечными законами природы; Господа и морали и неустойчивыми, часто ложными законами, — которые создают люди в ущерб самим себе и другим.

Меня действительно волнует подобное положение вещей, тревожит, что предрассудки сделали все именно таким. Подумайте только, что будет, если окажется, что все это применимо и ко мне… Ведь меня станут презирать, ненавидеть, меня обязательно накажут, стоит им дознаться о моем несчастье. Власти наверняка сделают все, чтобы признать незаконным характер моей болезни. Но какая и кому будет от этого польза?

Болезни не подчиняются правительственным законам. Значит, меня признают преступником и я ничем не смогу себе помочь? Вот почему никто не должен знать об этом инциденте. Старые, почти забытые предрассудки, страхи и суеверия объединят свои усилия с мощью законодательных властей и в итоге уничтожат меня. Какой ужас! И самое главное: каждый человек сталкивается с подобным буквально на каждом шагу и неспособен что-либо предпринять против, такого положения. Как горько сознавать это!

Если бы я жил лет триста тому назад, сведущие люди по крайней мере признали бы мою болезнь, считались бы с нею и боялись бы меня. Сейчас же меня попросту поставят вне закона. Как хорошо еще, что я достаточно уравновешенный человек, ибо никто не смог бы предсказать, до чего кого-то другого довела бы вся эта людская глупость.

Особенно остро я испытываю подобную горечь, когда настает время спускаться в камеру. О, как же я ее ненавижу…

Завтра мне предстоит снова спуститься в камеру.

Я пытался не думать об этом, даже перестал вести дневник, стараясь мечтать и размышлять о чем-нибудь другом, но ничего не получилось. Никак не могу избавиться от этих мыслей, они просто терзают меня. Кажется, я не смогу больше этого вынести. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, моя рука дрожит, а тело покрылось потом. Мне кажется несправедливым, что я так терзаюсь из-за своей болезни. И очень нечестно, что я вынужден страдать в угоду непонимающему, безразличному ко мне обществу. Не знаю, думаю я так только потому, что приближается мое время, или просто потому, что я прав. Но мне ясно одно: мысли эти могут перемениться, когда болезнь вступит в новый этап своего развития. Пока же голова моя работает безупречно.

А что, если сама камера ухудшает мое состояние? Раньше я над этим не задумывался. Иногда мне начинало казаться, что это именно так, но в подобном случае все оказалось бы очень близким к разумному объяснению, хотя, повторяю, всерьез я над этим пока не думал. Но факт остается фактом: прежде, еще до существования камеры, мне никогда не было так плохо.

Раньше мне удавалось сохранять самоконтроль. Даже в последний раз, когда я оставался на воле, в тот самый раз, когда того пьянчугу хватил удар, я смог удержаться. Смерть пьяницы стала главной причиной в решении о создании камеры, но когда я оглядываюсь назад и осознаю, что его гибель не имела ко мне ровным счетом никакого отношения, то понимаю, как фальшиво звучит этот довод. До меня доходит, что я действовал, не осознавая толком смысла своих поступков, не понимая, что камера может лишь усугубить мое состояние и еще сильнее наказать меня вместо того, чтобы исцелить. Теперь я уже всерьез задумываюсь над тем, не принесла ли камера мне больше вреда, чем пользы.

Это представляется вполне логичным. Мне всегда было легче, когда я видел небо, а едва заперев себя в этом подвале, я сразу почувствовал ухудшение. Нет, я просто отказываюсь что-то понимать. Надо будет хорошенько со всем этим разобраться.

Интересно, хватит ли у меня сил завтра не спускаться в камеру?

Что бы я ни написал, едва ли слова могут передать мои чувства. Я просто в отчаянии. Я ненавижу себя. Да, я знаю, это не моя, вина, однако само по себе знание неспособно устранить весь этот стыд, смыть весь этот ужас. Мне кажется, что человеческий организм не в состоянии перенести подобное унижение, что сердце, мое разорвется, мозг расплавится, все воспоминания сплетутся в один клубок и в итоге я погибну. Но я все еще жив, хотя, думаю, было бы лучше, если бы я умер. Иногда я даже подумываю о самоубийстве. Как-то, достав бритву, я стал разглядывать голубоватые вены на запястьях и, наверное, покончил бы счеты с жизнью, если бы только вид крови не напомнил мне о случившемся, даже если жизнь покинет меня, я всегда буду помнить ту зловещую ночь… Нет, таким способом я не смогу покончить с собой. Будь у меня снотворные таблетки, я воспользовался бы ими, но у меня нет их. Никогда их не принимал, как вообще не одобряю употребление наркотиков.

Сейчас мне намного лучше. Я даже ненадолго прилег. Теперь, когда я немного передохнул, мысли мои вроде бы прояснились. Я здесь совершенно ни при чем, хотя самоубийство стало бы наказанием именно мне, а не той болезни, которая превратила меня в существо, совершившее ужасное преступление. Я просто сгораю от самоунижения и ненависти к самому себе. Если бы я тогда пошел в камеру… Но откуда мне было знать? Разве мог я даже предположить, что произойдет? Ведь я такой мягкий, добрый человек, а потому совершенно невозможно было подумать, что мое тело может быть использовано для… того, что случилось. Мне хочется взять тесак и отрубить себе обе руки, хочется вырвать зубы — вместе с корнями. Лишь одному Господу Богу ведомо, можно ли изменить прошлое настолько, чтобы никогда о нем не вспоминать. Я бы скорее уничтожил себя самого, чем позволил случиться чему-нибудь подобному. Но теперь поздно об этом говорить, что сделано, то сделано. Но мне так стыдно…

Сегодня, входя в дом, мне хотелось вести себя совершенно естественно, нормально. Я старался держаться так, словно ничего не произошло, хотя это было нелегко. Жена тоже ничего не сказала, хотя я и заметил на себе ее пристальный взгляд. Она не спросила, где я был всю ночь. Правда, я сам сказал, будто меня срочно вызвали по делам. Не знаю, поверила ли она.

Ни один из нас ни словом не упомянул и не обмолвился об этой ночи. Возможно, Элен решила, что в этом месяце ничего не случится или что я научился лучше контролировать свое состояние. А может… мне дьявольски неприятно писать про это, но ведь подобная возможность остается… может, жена полагает, что я про все забыл и что все это лишь плод моего воображения? Не знаю. Она вела себя так, будто все время хотела спросить о чем-то, но так и не спросила. Надо будет хорошенько обдумать это… позднее, когда мысли прояснятся. Мой мозг все еще словно объят пламенем, я неспособен думать ни о чем ином, кроме случившегося той ночью… я все еще вижу ее лицо… все, что я могу сделать, это без конца чистить зубы и выковыривать грязь из-под ногтей.

Рубашку, однако, пришлось сжечь.

Об этом написано во всех газетах!

Подобная мысль даже не приходила мне в голову. Наверное, тревога и смятение настолько сильно охватили меня, повергнув в пучину мыслей о самом себе, что я напрочь позабыл об окружавшем меня мире. Естественно, все оказалось на первых полосах газет, хотя описали они все совершенно неверно!

Когда я спустился к обеду, Элен уже положила газеты на стол. Сложены они были так, чтобы в глаза сразу бросались заголовки статей. Она старалась не смотреть на меня, пока я читал.

Это и к лучшему, поскольку не знаю, смог бы я сдержать гнев и боль, охватившие меня. Ведь любой, даже самый сильный человек, способен лишиться самообладания. Уверен, жена знает меня именно таким, и остается лишь надеяться, что она сама поймет, как эти газетчики все переврали. Они изобразили все в гораздо более мрачном свете, нежели было в действительности, хотя, следует признать, реальная картина была весьма тягостной.