Дэвид Кейс - Таящийся ужас 2 Страница 13

Они называют это делом рук сумасшедшего! Сумасшедшего! Жонглируют зловещими словами, а сами гоняются за мерзкой сенсацией, употребляют самые жесткие термины, не скупятся на гнусные выражения и приводят самые отвратительные детали.

И во всех газетах это преподносится как деяние некоего безумца. Между тем от газет требуется объективно подавать факты, а отнюдь не формулировать всякие теории, в которых они ничего не смыслят. Но нет же, они, похоже, настолько озабочены погоней за тиражами, что готовы писать любые пошлости, которые только взбредут им в голову.

Что за дьявольские изверги эти журналисты! Надо же, написали, будто преступление совершено на сексуальной почве! Это самое ужасное. Буквально все газеты написали, что девушка была обесчещена! Это ранит меня в самое сердце. Они зашли так далеко, что написали, будто одежда на ней была разодрана в клочья, бедра — сплошь исцарапаны, живот — вырван и превращен в сплошное месиво, что блузка с нее сорвана, белье превращено в лохмотья, а личные вещи исковерканы! Все факты подобраны с таким расчетом, чтобы создавалось впечатление, будто ее изнасиловали. Они не понимают, что если человек сопротивляется так, как она, то одежда просто не может сохраниться в целости и сохранности? Или у них не хватает фантазии и сообразительности ни на что, кроме сексуального мотива, и потому они готовы как угодно исказить факты, лишь бы продать побольше газет?

Я буквально взбешен! Меня переполняет ярость при одной мысли о том, что газеты могут проявлять подобную безответственность! А публика… ужасная публика… надеяться поднять тиражи за счет публикации скандальной лжи! Что случилось с нашим обществом, если мужчины и женщины наслаждаются, читая такое? Да разве может больной человек надеяться на выздоровление, если он существует в подобном окружении? Все это меня не просто обескураживает — я теряю надежду.

Газеты лежат у меня в комнате, похожие одна на другую. Заголовки немного отличаются, но суть остается та же. От «Сумасшедший растерзал девушку в лесу», «Злодейское убийство на сексуальной почве» до «Растерзанный труп на Любовной тропе». И нигде, ни в одной газетенке не высказывается предположение, что речь может идти о сугубо физическом заболевании. Они что, ослепли все? Боятся посмотреть правде в глаза? Или предпочитают иметь дело с душевнобольным, а не с невинным? Что я могу с этим поделать?

Мне приходила в голову мысль написать во все эти газеты, объяснить, как все произошло на самом деле, а заодно обрисовать сущность моего недуга. Разумеется, они бы с готовностью напечатали мои письма — опять же, чтобы поднять тиражи своих газет, — но кто может поручиться, что они не внесут в них никаких изменений и ничего не вычеркнут? Убежден, они постараются вытравить все следы правды, поскольку я уже успел убедиться, что верить им никак нельзя. Вот бы было хорошо, если бы редакторы всех этих скандальных газетенок посидели со мной в одной комнате… запертые в камере в ту самую ночь, когда все это происходит. Хотел бы я посмотреть, как изменятся их лица, когда они узнают правду, когда осознают, насколько порочны, злобны и лживы их публикации. Тогда бы я смог показать им все, чтобы преподнести урок правды и одновременно проучить, чтобы они пострадали за свои ошибки. Возможно, это не было бы настоящим наказанием, но они заслужили его. Они бы…

Не надо мне сейчас об этом думать. Я чувствую, как учащенно бьется мое сердце, как бурлит в жилах кровь. Видимо, это остаточная реакция после вчерашней ночи, какой-то побочный эффект моего заболевания. Не надо доводить себя до такого состояния, так я отступаю перед болезнью вместо того, чтобы объявить ей решительную войну. Впрочем, вполне можно понять, откуда у меня все эти переживания. Я был беспричинно оклеветан людьми, которым нет никакого дела до правды, людьми, которые сами заслуживают страдания и которым лучше было бы умереть.

Сейчас я слишком переполнен отвращением и гневом, чтобы продолжать свои записи. Позже надо будет написать им и аннулировать подписку на все газеты…

Я чувствую, что обязан рассказать о случившемся вне зависимости от того, каких усилий мне это будет стоить. Я должен описать все максимально объективно и правдиво. Это может помочь мне, принесет облегчение, позволит очиститься, но может и усугубить мое отчаяние… Мне не остается ничего иного, а там посмотрим, какой будет результат. Я должен доказать, что это был акт, совершенный больным человеком, а отнюдь не отвратительное преступление, в котором повинен извращенец. Ведь это ранит больнее всего — меня назвали извращенцем. Сексуальный извращенец! И надо же, из всей массы людей именно меня — надо же! — не поняли.

Надеюсь и молю Бога, что Элен не поверила всем этим публикациям. Вообще-то, она не особо сильна по части самостоятельного мышления и скорее склонна верить всему написанному, а не пытаться сформировать свою собственную позицию, и поэтому меня буквально бесит мысль о том, что она может подумать обо мне, прочитав все эти газеты и написанную в них ложь. Вдруг она поверит, что я действительно изнасиловал ту молодую женщину? Возможность того, что меня могут заподозрить в способности совершить подобный чудовищный акт, просто потрясает! Я бы возненавидел, люто возненавидел любого, кто поверил бы, что я способен на такое.

Я всегда был чист — и телом, и всеми своими помыслами. Даже в общении с собственной женой я постарался свести наши сексуальные отношения к минимуму. При этом я не чувствовал никакой вины, так как никогда не испытывал особой потребности в сексе, а если и занимался им, то только чтобы доставить удовольствие Элен. Мне кажется, она несколько гиперсексуальна, но мне удалось урегулировать и этот вопрос, и на собственном примере показать ей, что лучшей основой для здоровья и чистоты является воздержание. Излишнее увлечение сексом — такая же гнусность, как наркотики или пьянство.

Возможно, тот факт, что все произошло именно на Любовной тропе, создал у газетчиков ложное представление о случившемся. На самом же деле все оказалось чистым совпадением. Клянусь, я и мысли не имел каким-то порочным образом прикоснуться к ней. Даже после наступления перемены мои моральные устои остаются достаточно прочными, чтобы противостоять искушению, если, конечно, подобное вообще возникает. Впрочем, в данном случае оно не возникло, на него не было ни малейшего намека. Кстати сказать, на ее месте вполне мог оказаться мужчина. Сам по себе факт, что это была девушка, молодая и довольно смазливая, можно сказать даже симпатичная (во многом за счет дешевой косметики), не имеет никакого отношения к случившемуся. Могу поклясться и в том, что никогда и ни при каких обстоятельствах не совершу с женщиной ничего подобного.

Впрочем, если посмотреть на все это с другой стороны, я должен благодарить судьбу за то, что газеты так неверно все восприняли. Ведь это поможет сбить со следа полицию. Она станет искать сумасшедшего, сексуального извращенца, и очень мало шансов останется на то, что я попаду под подозрение. Ведь меня совершенно не в чем упрекнуть, и чем больше они будут пытаться распутать это дело, тем дальше от истины окажутся. В последней передаче по радио, в новостях, диктор намекнул, что возможно, существует какая-то связь между этим делом и убийством библиотекарши. Ну что за бестолковые, невежественные дурни! Как могло это взбрести им в голову? Нет, я, наверное, никогда не смогу их понять. Скорее всего, они бьются то над одним, то над другим делом, и там и там безуспешно, а потому полагают, что промахи следствия покажутся в глазах общественного мнения не столь явными, если удастся связать оба эти преступления. Что ж, значит до правды им не докопаться, это уж точно.

Я заметил, что все еще нё в состоянии объективно излагать факты — настолько раздражен газетными публикациями и потрясен воспоминаниями о той ночи. Но завтра опишу все как было.

Наконец-то я дождался момента, когда почувствовал, что могу все спокойно описать. До этого я не доверял самому себе, но сейчас готов изложить все, что произошло той ночью, и убедительно доказать, как неправы были газеты.

В тот день я отправился на дальнюю прогулку. Из дома я вышел прямо после обеда, а потому до наступления темноты у меня оставалась еще масса времени. Элен, похоже, не догадывалась, что это будет за ночь, или просто подумала, что я ушел ненадолго. Во всяком случае, перед моим уходом она ни о чем не спросила.

У меня не было ни малейшего представления о том, где провести ночь, но я точно знал, что в камеру не спущусь. Сама мысль об этом стала мне невыносима. Кроме того, мне надо было выбраться из города, уйти подальше от людей. Рисковать я не мог. Я подумал… убедил себя… по-настоящему поверил, что именно уединенная обстановка камеры делала мои перемены в последние месяцы особенно мучительными. Будучи отрезанным от воздуха, неба и луны, я особенно ожесточенно воспринимал их. Кроме того, я допускал, что поскольку перемены протекают особенно интенсивно именно в затхлом помещении камеры, то и для самого их наступления также необходима камера. Теперь-то я знаю, что это не так и что степень интенсивности перемены отнюдь не связана с остротой мучений, сопровождающих ее наступление. К сожалению, тогда я почему-то уверовал в это и потому никаких особых неожиданностей и тем более опасностей не предвидел.