Елена Костюкович - Цвингер Страница 123

— Но выживаю не авантажно, — сам себе прохрипел Виктор, доматывая сморкательный рулон и разглядывая в зеркале красный нос.

По этой причине (не носа то есть Викторова, а что вокруг сплошные зомби, начиненные порошками и таблетками), как и по многим другим, Бэр чувствительно рассержен тем, что видит вокруг.

— Во «Франкфуртер Хофе» перемены. Душа поднывает о былом.

— Потому что ночь.

— А и ночью все выглядело иначе. Великие итальянцы вымерли. Леонардо и Арнольдо Мондадори, Валентино Бомпиани, Джулио Эйнауди, Марио Спаньоль, Ливио Гарзанти, Эрик Линдер — где? Все сюда наезжали. А потом настал мор, мор и есть.

— Итальянцев теперь меньше, власти меняются. Нынешний генералитет из Америки. По другим гостиницам ночуют. Главные люди «Саймона и Шустера» и «Харпер Коллинза» живут в «Хилтоне». «АОЛ Тайм Уорнер» в «Хессишере», а «Рэндом Хауз» заселяет ту самую «Арабеллу Шератон Гранд», в которой будет завтра вечером четверговый банкет «Бертельсмана». В нашем «Хофе» мельтешат теперь русские неясного восхождения, невесть что издающие. Устраивают банкеты с икрой, икру чтобы ложками жрать.

— Старое поколение вымерло.

— Среднее тоже редеет. У кого инсульт, у кого инфаркт. А ведь это мое поколение.

— Рано, — пробормотал Бэр. — Рано вам иметь такие болячки. И мама ваша слишком рано погибла. Я встречался с Лючией в свое время, рассказывал вам, Зиман?

— Только сказали, что фамилию знаете…

Как это, Бэр опять перешел с рабочей тематики на личное? До разговора в аббатстве Неза этого с ним вовсе не бывало. А уж о маме я вовсе не помню, чтобы он упоминал. Стал сентиментален? Или… мои вчерашние догадки… Брось, Виктор, бред. Бруд, брод, брад.

— Я Лючию помню. Рано она погибла. А нет — сидела бы тут во главе какого-нибудь из самых видных столов. Ее поколение, то есть и мое, на мировой арене оказалось с огромной форой. Старших братьев выбило войной, или они не доучились.

— Я тоже думал. Даже вообразить не могу это состояние, когда такое море возможностей.

— Да, мы забрали все. Вашему поколению, Зиман, уже, можно сказать, ничего не досталось. И сегодня наши годы рождения все еще у власти. Хотя нам место в богадельнях. Между тем мы до сих пор у руля. Я не имею в виду в правительствах, хотя и там везде мы. Я имею в виду в культурной власти. Директорами библиотек, завкафедрами, завпроектами. Еле-еле начинаем вам кресла освобождать. Вот и я состариваюсь. Намерен передать вам в руки полностью агентство.

— Господь с вами, предпочту умереть от голода, чем от такого беспокойства. Не отдавайте мне ничего. Это я вам отдать, кстати, кое-что должен. Чемодан ваш.

Вика опять плывет, как в тумане, в облаке измотанности. Надеется, что Бэр уловит намек, выпустит Вику из лап и он полчасика подремлет.

Но не тут-то было. Еще чего!

— Даже хорошо, что сразу в Москву лечу и не иду на ваши скучные встречи сидеть в павильонах! Уже не те собеседники и издатели не те.

— Да… Им подавай неизданные рукописи Хемингуэя, о которых пустил слух Карлос Бейкер. Несуществующие.

— Берите выше! Им эзотерические сенсации требуются! Собственноручное письмо Иисуса Христа к царю Авгарю. Дневник Марии Магдалины. В издательствах год от году все хуже, маркетинг идет войной на каталог, эдиторы обожествляют эзотерику, жонглируют символами, хотя не понимают их. Вот вам и смена поколений.

— Но только что вы жаловались, что поколения не сменяются. От какой же чумы помирать? Что-нибудь все-таки одно, пожалуйста.

— Нам пора уходить… Но перед уходом пусть бы вы от нас хоть чему-нибудь поучились. Существует теория, что только те идут хорошей дорогой, кто вовремя выслушал отцовский совет.

— У меня отца не было, как известно.

— Да и у меня отца не было, как известно. У вас как минимум был дед.

— Это правда. А как максимум, вице-отцов было целых три. Дед, Плетнёв и, естественно, мой отчим Ульрих Зиман.

— С прекрасной профессией шифровальщик. Жаль, что вы не пошли по его стопам, Зиман. Для агентства было бы полезно.

— Он не виноват. Он как раз советовал, пытался приохотить. Обучал шифровке по своему обожаемому словарю братьев Гримм. Немецкому языку меня учил по ходу дела. Поскольку Якоб Гримм скончался прямо посередине статьи Frucht, отчим настаивал, чтоб я сам предложил вариант, как этот Frucht был бы дописан Гриммом, если бы Гримм не умер. Восстановить логику мысли, реконструировать неродившийся текст. Допытчивость и глубину прививал, как мог.

— Лучшее, что может передать сыну отец. Потому из вас и вышел архивщик.

— Трудно сказать. Сумасшествие он мне точно привил, вот главный Frucht. Хотя я и до Ульриха был ненормальным. Выучил наизусть энциклопедию «Птицы Европы». Срисовал ботанический опознаватель. Чертил на ватмане раз в неделю футбольный чемпионат, каждый раз ирреальный. Заполнял телефонную книжку телефонами богов: телефон алжирского бога, телефон болгарского бога, телефон вьетнамского бога и дальше по алфавиту. Надо будет срочно обратиться — вот, в любой стране известно, какому богу звонить.

— Поразительно. Вы допускали, что можете оказаться в другой стране. Из СССР никто же никуда не выезжал.

— Я с семи лет ждал, что мы с мамой уедем во Францию. Научился ждать. Это длилось три года. Превратилось в идею фикс. Изобрел себе герб с буквой «Ф».

— Фрухт?

— Франс. И везде этот герб рисовал: на учебниках, на пенале, на парте. Почему-то больше всего манил Алжир, барханы, океан.

— Океан не там, а в Марокко.

— Думаю, я путал по малолетству. Алжир! Французы оттуда уходили как раз, а я мечтал: может, мне повезет? Может, передумают? Города с роскошным «Ф»: Джельфа, Айн-Дефла… Финики, фиги. Я написал алжирскую автобиографию. Верный слон, став на колени, вынимал из моего тела отравленные дротики. Кончалось в духе чьего-то очаровательного: «заблудился в пустыне, там меня съел лев, там меня и похоронили…» Бэр, знаете что? Нужно обсудить кое-что о Стенфорде.

— А что о Стенфорде? Оболенский архив? Разве не улажено все?

— Поступило новое предложение…

— Мы слово дали, какие новые предложения!

Виктор вынимает из кармана проштемпелеванный билет, испачканный носовой платок Федоры, чехол от утраченного зонтика, картонку от гостиничного номера и визитную карточку Пищина. Из второго кармана, после многих бумажных салфеток, вытягивается предложение Кобяева.

Бэр развертывает и на некоторое время даже забывает вращать карандаш.

— Я должен подумать. А вы мне должны объяснить, кто эти предлагатели.

В полной тьме Вика откашливается и заводит эпическую песнь про Хомнюка. В это время мрак боковых гостиных пронизывается светом фонарика. Это, не зажигая люстр, как Диоген, блуждает Курц, почему-то робко и очень медленно. Выясняется, что ищет он не кого-нибудь, а именно Виктора. С каким-то странным похмыкиванием, что-де умеет понимать шутки, вкладывает Виктору в руку лист чистой стороной вверх.

— Вот наконец, герр Зиман, вы ждали факс? Это он самый?

Стремительно схватив, Виктор переворачивает лист. С бумаги на него уставляется отрубленная от туловища голова Мирей Робье.

Это фото казненной головы Мирей. Голова лежит в каком-то ящике. Фотошоп, конечно. Лицо у Мирей вполне живое, но перепуганное.

Бэр резко выдергивает бумагу из руки Виктора, у Курца — фонарь. Лист залит жирной факсовой краской: на ладони Виктора осталось большое круглое пятно. Что они, картуш новый в факс-машину зарядили? Кто это сделал? Слепой Пью прислал черную метку?

Крупная надпись хамским имитатором ручного почерка, типа «Хэндрайтинг Дакота».

YOU RISK TO LOOSE HER.

Бэр пытается разглядеть получше — нашаривает очки, сажает на нос вверх ногами, шипя на неудобство ушных грабелек и неустойчивость седла «в современных модных оправах — все для красоты, ничего для пользы». Вика деликатно показывает ему пальцем — перевернуть.

«Ты рискуешь потерять ее». Да, с ошибкой, но смысл понятен.

Виктор неестественным голосом, сам дрожа, приступает к путаному объяснению про Мирей и недавние странности. И наверное, хорошо, что ни одному из них лица собеседника не видно. Можно только по голосу догадываться, какою жгучей яростью налит Бэр.

Диким басом Бэр перебивает объяснения, густо взрыкивает, разъяренный:

— Никуда сбегать я не буду, пусть моджахеды зарубят себе на носу!

Оказывается, у Бэра представление почему-то такое, что Мирей — это мишень вместо него самого.

Следом за этим Бэру приходит в голову еще более дикое толкование:

— Или сама устраивает шуточки? Намекает, у нее уже голова кругом?

У Виктора все четче складывается впечатление, что шеф агентства просто помешался, и все.

А сам Вика, как компьютер, проворачивает в голове собственные объяснения.