Эрик Ластбадер - Цзян Страница 20

С другой стороны, она чувствовала к нему безумное физическое влечение. Прикосновение его мускулистого тела к ее гладкой как шелк и такой же нежной коже было как бальзам для ее измученных нервов. Неприятное ощущение в нижней части живота, которое пекло ее изнутри, как знойное солнце пустыни, когда она склонялась в раболепном поклоне перед диктатом отца, смягчалось, когда это солнце закрывало облако в лице ее возлюбленного.

Хотя с недавних пор она считалась помолвленной с неким господином, в постели она не была ни с кем, кроме Ничирена. Своего проектируемого мужа она не сама выбирала, а был он, скорее, очередным продуктом отцовской диктатуры. Ее замужество он рассматривал как возможность породниться с другим влиятельным семейством. Кейбацу, -сказал отец в ответ на ее протесты, — усилит обе наши семьи. Для всех нас твой брак с Сизуки-сан будет выгоден". В качестве крайнего средства Камисака пыталась закатывать истерики, но мать скоро положила им конец, отведя ее в сторону и сказав, что никакой культурной и воспитанной девушке и в голову не придет вести себя так по отношению к отцу и будущему супругу.

Теперь Камисаке уже не надо было опасаться своего замужества. Страшная смерть Сизуки-сан под колесами поезда метрополитена, произошедшая на прошлой неделе, повергла все семейство в траур. Камисака в глубине души благословляла свою карму, молясь духам предков, которых она многократно до этого беспокоила своими просьбами избавить ее от постылого.

Токийские сумерки. Огни неоновой рекламы отгоняют подкрадывающуюся темноту, высветляя нижнюю часть неба, окрашивая ее во все оттенки розово-жемчужного, которые можно увидеть внутри раковины.

Когда Ничирен бывал у нее, как сейчас, она зажигала только ту лампу, что стояла на столике у кровати. Ее неяркий свет с трудом пробивался сквозь цветную бумагу абажура, излучая таинственное сияние, согревающее их обоих. Но когда она бывала здесь одна, она включала все лампы в квартире, но все равно ощущение неуютности и холода не проходило.

Дело в том, что в последнее время Камисаку порой путали ее собственные чувства. В колледже, даже на контрольных работах, она часто ловила себя на том, что думает о Ничирене. Как вьюнок он, казалось, обвился вокруг ее сердца. Без него она чувствовала себя не то чтобы безжизненной, но какой-то потерянной и тупой.

Но это касалось только ее одной. Она знала, что не должна делиться этими новыми для себя ощущениями ни с ним, ни с кем бы то ни было. Поэтому с такой дрожью услышала она новость.

— Камисака-сан, — сказал он тихо. — Я должен уехать. И, возможно, надолго.

Сердце ее замерло в груди и язык присох к гортани. Он и раньше частенько исчезал по своим таинственным делам. Но это некоторым образом прибавляло ему шарма в ее глазах, поскольку давало толчок ее романтическим фантазиям о том, чем он занимался во время своих отлучек. Наверно, совершал какие-то героические подвиги: сеял разумное, выправлял кривду или делал еще что-нибудь в этом духе, что она не могла в глубине души не оценивать как глупые бредни. Тем не менее, они заставляли ее любить его еще больше, когда он возвращался.

Но теперь, глядя прямо в его необыкновенные глаза, Камисака чувствовала, что эта поездка будет отличаться от предыдущих. Каким-то таинственным образом ей все-таки удалось проникнуть сквозь металлические напластования лжи, которыми он себя окутал. Она поняла, что его «надолго» может оказаться «навсегда».

Она ощутила, как жилка затрепетала у нее на шее, и чувства в ней так всколыхнулись, что даже подступила тошнота к горлу. С трудом ей удалось подавить непреодолимое желание вытаращить глаза, как испуганное животное.

Ей хотелось зажмуриться и совершить что-нибудь безумное: разрыдаться у его ног или вцепиться ему ногтями в лицо. Она, конечно, ничего такого не сделала, помня слова матери, что подобное поведение недостойно культурной и воспитанной девушки, которой она, безусловно, являлась.

Вместо этого она только наклонила голову и прошептала:

— Желаю тебе доброго пути.

Ничирен смотрел на нее, не отрываясь.

— Камисака-сан...

Во время паузы, которая затем последовала, он слышал печальные гудки баржи на реке Сумида, перекрывающие обычный шум дорожного движения в этот вечерний час пик. От этих звуков Ничирену стало грустно. Почему-то вспомнилась деревня, в которой он вырос.

— Скажи мне что-нибудь, Камисака-сан...

Она покачала головой. Каскад длинных, густых волос упал на лицо и грудь.

— Но я должен...

Она остановила его, прижав тонкий, длинный палец к своим губам. Молча приблизилась и села рядом с ним на кровать. Прижавшись к нему своим горячим телом, она почувствовала собственную кожу как нечто, мешающее свободному развитию охватывающего их обоих желания.

Заскорузлые руки Ничирена медленно поднялись, задержавшись на ее плечах. Затем он так же медленно опустил их, стаскивая с ее плеч кимоно.

Скользнув губами по ее губам, он прильнул к впадинке у нее на шее, потом спустился ниже, касаясь языком ее обнаженной груди. Соски ее были маленькие, но изумительно отзывчивые на прикосновение. Нежно трогая их кончиком языка, он заставил их вырасти до размера ногтя.

Камисака застонала. Веки закрытых глаз трепетали, лебединая шея изгибалась, пылающая плоть блестела в приглушенном свете настольной лампы. Когда Ничирен стал спускаться ниже, ее глаза открылись. Она любила наблюдать за Ничиреном, когда он занимался с ней любовью. Ее собственное наслаждение, казалось, обострялось, когда она видела игру его мускулов. Вид его обнаженного тела всегда возбуждал ее до такой степени, что она начинала пылать, только увидев, как он раздевается, входит под душ или даже бреется.

Камисака вообще любила смотреть на мужское тело, не только на его тело. В колледже она заглядывалась на одетых в трусы и майку мужчин-атлетов в гимнастическом зале и на стадионе. Ей больше нравились гладкие, продолговатые мышцы, как у сэнсеевбоевых искусств и бегунов, нежели рельефная мускулатура борцов и культуристов. Камисака часто видела изображения последних в журналах и альбомах своих подружек: многие из них собирали цветные фотографии накаченных мужиков, на которых они были запечатлены в живописных, полных самолюбования, как у павлина с распущенным хвостом, позах. Она не видела в этих блестящих от масла фигурах ничего привлекательного.

Тело Ничирена волновало ее особенно. Она любила впиваться пальцами в его мышцы, ощущать их консистенцию, как врач-хирург, пожалуй, стал бы делать, проверяя их упругость и эластичность.

А когда они соединялись, она страсть как любила куснуть его. Двойное удовольствие от его проникновения внутрь ее и от ощущения, как ее острые зубки вонзаются в его упругое тело, всегда вызывало в ней сильнейший оргазм, экзотическим цветком раскрывающемся внутри нее, от которого вся она растворялась в мире эмоций.

Она не позволяла касаться языком своих самых интимных частей, прежде чем сама не испытает его стойкость, забирая в рот его горячий, вздрагивающий член. Она обожала слышать стоны, которые он издавал, когда она отпускала его, основательно помучив. Как напрягались при этом мышцы в его паху! Как летели капли пота у него со лба, когда он метался на подушках! Она тогда вцеплялась изо всех сил в головку его изнемогающего, уже ставшего малиновым члена, и они оба катались по кровати, запутавшись в цветастых простынях.

А потом уже и он приступал к этой умопомрачительной процедуре, водя кончиком языка вдоль ее трепещущей внутренней плоти, раскрывающейся его ласкам, подобно «граммофончикам» ипомеи, пурпурного вьюнка. Ее при этом бросало в такой жар, словно она вошла в фуро,горячую баню, и она ослабляла свою хватку, ощущая, как приливные волны оргазма омывают ее тело изнутри, сливаясь с его волнами.

Камисака была далеко не фригидной женщиной, и она терпеть не могла женщин такого рода. Она сразу и безошибочно могла их определить, завязав с ними разговор даже на самую безобидную тему, видя в этом проявление не только физиологии, но и жизненную позицию. Она сама не могла пассивно лежать и ждать чего-либо в жизни — тем более удовольствия. Благодаря полученному воспитанию, она внешне могла показаться мягкой и уступчивой — особенно иностранцу, — но это впечатление было обманчивым и явно не соответствовало ее внутренней сущности.

Именно эта активность и полнейшая уверенность в себе привлекла к ней Ничирена. До Камисаки ему бы и в голову не пришла мысль провести ночь с девицей ее возраста, не говоря уж о том, чтобы встречаться с ней регулярно.

Камисаки напоминала ему об основном законе бытия, согласно которому все в жизни возможно, раз все течет и изменяется.

В эту ночь ее ласки были слаще обычного, слова — нежнее, чем всегда. В самой середине потока страсти, чувствуя ее губы, пальцы, тело, Ничирен ощутил совершенно новую эмоцию, вздымающуюся в нем, как приливная волна. Вместо того, чтобы дистанцироваться, как обычно, от этого потока страсти, прежде чем он поглотит его, он, наоборот, нырнул в самую его глубину. И он почувствовал страсть более сильную, наслаждение более острое, чем когда-либо прежде в жизни. Более того, он никогда не думал, что подобное возможно. Его рот был полон ее сладкой плоти. Он задыхался от ее аромата, немного терпкого и необычайно нежного одновременно. Он вдыхал в себя этот аромат, и ему не хотелось выдыхать его. Ее возбуждение передавалось ему физически ощутимыми волнами. Он зарылся в нее еще глубже почти в молитвенном экстазе, будто ее ноги были колоннами у входа в буддийский храм.