Джералд Керш - Ночь и город Страница 21

Ви охватил внезапный приступ жгучей ревности, слегка охладивший ее пыл.

— Мм… А что ты собираешься сделать с волосами?

— О, ничего особенного, просто положу немного бриллиантина.

— Мм… — Воодушевление Ви как рукой сняло.

— По-моему, мне идет, когда волосы уложены.

— Слушай, а может, попробовать зачесать их набок?

— Нет, так мне не нравится.

— Ну попробуй, и посмотрим.

Хелен зачесала волосы на левую сторону:

— Видишь? Мне совсем не идет.

— Ой, а мне нравится! — воскликнула Ви. — Ты должна так и оставить. Да, Хелен, оставь так. Это просто потрясно! Здорово! — А в это время внутренний голос говорил ей: «Теперь, когда она с тобой в одной упряжке, она ни в коем случае не должна выглядеть лучше тебя или танцевать лучше, чем ты…»

Но Хелен решительно зачесала волосы обратно.

— Ладно, поступай как знаешь, — проговорила Ви, — я-то хотела как лучше… Ах Господи! Я одолжу тебе свою бритву. Что у тебя под мышками! Боже мой, в жизни не видела ничего подобного!

— Да, пожалуй, волосы там растут слишком густо.

— И на руках тоже…

— Ну уж нет, руки я брить не буду, иначе волосы вырастут жесткими, как щетина. Подмышки — да, но руки — ни в коем случае.

— Ну ладно. Я подумала, так будет лучше. У меня-то на теле совсем нет волос, как видишь, — ну, может, волосок-другой. Ты идешь принимать ванну?

— Нет, просто ополоснусь. Я принимала ванну утром. Я вообще-то моюсь каждое утро.

— Хм, — сказала Ви, задетая за живое, — у тебя есть на это время.

— А ты совсем не моешься, верно?

— С чего это ты взяла? За кого ты меня принимаешь?

— Извини, я поняла, что ты решила сегодня не мыться.

— Тоже мне! «Совсем не моешься»! Я тоже принимала бы ванну каждое утро, будь у меня куча свободного времени.

— Но ты уже почти оделась.

— Ну да, так оно и есть, вымоюсь, когда вернусь домой.

Хелен поставила утюг на газовую горелку и сняла платье. Ви наблюдала за ней.

— Я только поглажу платье, — сказала Хелен. — Знаешь, наверное, ты все-таки права. Мне вовсе не нужно пускаться во все тяжкие. Если человек в состоянии рассуждать здраво и держать себя в рамках приличия, то в этом нет ничего зазорного. Но я со своей стороны постараюсь не допустить никаких вольностей.

— Мм… да. Но ты ведь не будешь строить из себя недотрогу, верно?

— Нет, не буду. Слушай, ты будто чем-то недовольна?

— Я? С чего ты взяла?

— Знаешь что? Я думаю, мне это даже понравится. Некоторое время я вполне смогу этим заниматься, пока не подыщу себе что-нибудь получше.

«Дура! Она думает, что, ввязавшись в это дело, она в любой момент сможет выйти из игры!» — хихикнул внутренний голос Ви. Ее раздражала позиция Хелен. Слишком робкая, слишком нерешительная — словно ягненок, ведомый на жертвенный алтарь! Она ответила:

— Ну, эта работа, сама понимаешь, не сахар. Тут нужно пахать, черт побери, и головой тоже нужно думать, между прочим!

Буп! — вспыхнула горелка, и язычки пламени лизнули утюг.

— А с кем мне придется общаться? — спросила Хелен.

Ви снова оживилась.

— О, я все тебе скажу. Держись подальше от коровы по имени Мэри — она жена Фила. Но на самом деле, если хочешь знать, они вовсе не женаты…

— А кто такой Фил?

— Наш босс. Фил Носсеросс…

Хелен разложила платье на столе.

— Какое смешное имя. Расскажи мне о нем.

Глава 9

Как и «У Баграга», «Серебристая лиса» была винным погребком; как и Баграг, Фил Носсеросс был весьма загадочной личностью (как, впрочем, и все те, кто ведет ночной образ жизни). Прошлое этого человека было покрыто мраком неизвестности, но сквозь замочную скважину просачивался едва уловимый душок тщательно скрываемой тайны. Как он попал в этот бизнес? Когда начал свое дело? По какой причине? Чем он занимался до того? И если это честный бизнес, то как получилось, что он связался с преступным миром настолько тесно, что научился его хитростям, перенял его повадки? Где раздобыл исходный капитал? На эти вопросы никто не может дать вразумительный ответ.

Носсеросс был общителен, но не болтлив. Даже пытка каленым железом не смогла бы вытянуть из него ни единого лишнего слова. Он не был лжецом, его даже нельзя было назвать лукавым человеком. Он не прятался за небылицами, как Фабиан, и не увиливал от вопросов, как Фиглер; он просто не касался фактов своей личной жизни, а когда его начинали расспрашивать, отделывался шутками. Например, его часто спрашивали, давно ли он занимается клубным бизнесом и чем занимался раньше. На этот вопрос у него было полсотни ответов, один невероятней другого. Иногда он говорил: «А что, вы разве не знаете? Прежде я был лейтенантом в Армии Спасения»; или: «Да нет, у меня раньше была нафталиновая фабрика, я торговал нафталином»; или: «Ни слова больше, когда-то я был шпионом» — и так далее. Носсеросс мог быть кем угодно. Но больше всего он был похож на старого жокея: его вполне можно было представить в жокейской шапочке, вцепившимся в гриву галопирующей лошади. Но, с другой стороны, его несложно было вообразить и у штурвала в капитанской фуражке, и в жестком воротничке священника, читающего проповедь, и в колпаке с помпонами — клоуном, жонглирующим обручами в цирке. У него было поджарое тело и жесткое высохшее лицо с кожей, будто бы вычищенной с помощью пескоструйного аппарата, а его лысый череп своим цветом напоминал прочную кожаную обложку бухгалтерского гроссбуха. Его маленькие волосатые руки были проворны и крепки — руки-капкан, привыкшие хватать, не давая ничего взамен. Его маленькие, глубоко посаженные глаза тяжело взирали из-под густых черных бровей, которые то и дело изгибались, подобно мохнатым гусеницам, умирающим от жажды в безводной пустыне его сухого лба; это позволяло ему строить забавные гримасы, заставляя людей смеяться. Что-что, а Носсеросс это умел: он был весел и остроумен, но в то же время никогда не терял головы. Вряд ли вам удалось бы застать его врасплох. Он был приветлив и дружелюбен — словно коммивояжер, чье дружеское расположение является частью профессии; рассказчик лимериков, добродушный миляга, который шутливо тычет вас пальцем в ребра и похлопывает по ягодицам, чтобы определить, где лежит ваш бумажник, — ловкач, в совершенстве владеющий всеми возможными трюками; непревзойденный мастер в складывании собачек и человечков из бумажных салфеток; правая рука букмекера на скачках; провидец в том, что касается операций с банковскими чеками; твердый, как кремень; скользкий, как угорь; маленький сухопарый человечек, которому не занимать выносливости и коварства, который выглядит так, словно совершил нечто ужасное и чудом избежал пожизненного заключения.

Скорее всего, так оно и было.

Он обсуждал интерьер «Серебристой лисы» со своей женой Мэри — миниатюрной двадцатилетней блондинкой с кукольным лицом и бессмысленным взглядом огромных голубых глаз.

Мэри сказала:

— Ой, дорогой, давай разукрасим все в синий цвет, ярко-синий с золотым…

— Киска моя, — отвечал Носсеросс, — ты, видать, совсем ничего не смыслишь в психологии. Синий цвет означает печаль. А вот красный значит веселье — помнишь, как в песенке «Давай раскрасим город в красный цвет»? Так что он будет красным, понятно, кисонька?

— С золотой каймой, да?

— Нет, моя сладенькая куколка. Я собираюсь раскрасить это место совсем по-другому. На потолке будет нарисована спираль — ты знаешь, что такое спираль? Она начинается на потолке практически с мертвой точки, а потом расходится кругами по потолку и стенам до самого пола — длинными широкими полосами темно-красного и алого цвета. Поняла, лапуся? Их естественным побуждением будет следить глазами за этой спиралью, от потолка и до пола. Пропустив пару стаканчиков, да еще и под звуки оркестра, они почувствуют себя словно внутри огромного волчка. Это поможет им поскорее набраться. А чем скорее они будут набираться, тем больше станут тратить.

— Ага. Прелестные яркие огни…

— Нет, моя заинька, откуда у тебя такие странные идеи? Никаких ярких огней! Только приглушенные. Не все девушки так же красивы, как ты. Вращающиеся огни, вращающаяся люстра в центре спирали. Я их загипнотизирую, этих идиотов! Я с них живьем шкуру спущу!

— Зеркала?

— Нет, моя пусечка, людям нравится, когда другие ведут себя как идиоты, но они не желают видеть себя, когда сами следуют их примеру. Зеркала будут только в туалетных комнатах, да и там они будут розового цвета, понятно?

— А почему розового?

— Они не должны видеть себя в истинном цвете, цыпленочек. Когда их тошнит в туалете, пусть все выглядит так, словно они веселятся до упаду. Поняла, моя пуся-лапуся?

— Моя умненькая маленькая обезьянка!

— Просто я умею рассуждать здраво.

— Но, дорогой, не кажется ли тебе, что тридцать пять шиллингов за бутылку скотча — это дороговато?