Серенький волчок - Виталий Левченко Страница 21

– Скажу, Плетнев: ты боишься, хоть у тебя и пистолет. Иначе ты не приехал бы.

Сержант прищурился и пристально посмотрел на меня. Ему, наверное, показалось подозрительным, что я вот так глупо подставляюсь под пулю.

– Ты решил: я такой дурной, что пришью тебя из табельного оружия? – осклабился он. – Не-ет! Ствол этот приобретен специально для тебя. Ну-ка, расстегни рюкзак, дай сюда, медленно!

Я осторожно подтолкнул к нему рюкзак. Евгений Петрович перешагнул через пень и уселся на него. Вот это была удача!

Он опустил руку с пистолетом на колено. А другой рукой достал из рюкзака бутылку водки.

– Для меня припас? Отравленная?

– А ты попробуй, – предложил я.

Ногой Плетнев катнул бутылку ко мне.

– Пей! До дна пей. Не так страшно помирать будет.

Я сдернул с горлышка пробку.

– За справедливость, Плетнев. Чтобы таких чудовищ, как ты, на земле было меньше!

Внимание сержанта было приковано к моим рукам. Я поднял бутылку, как бокал, высоко вверх. Взгляд Плетнева переместился за ней. И в этот момент я с силой нажал ногой в ямку с растяжкой. Глухой взрыв больно ударил по ушам. Плетнева подбросило, и он снова бухнулся на пень.

В первую секунду мне показалось, будто сержант действительно продал душу дьяволу, потому что Плетнев по-прежнему смотрел на меня, и его пальцы так же сжимали рукоять пистолета. Но затем Евгений Петрович выпучил глаза, захрипел, выронил оружие и завалился на бок. Зрелище было отвратительным. Задницу и все хозяйство Плетнева размазало по пню. Я смотрел как завороженный и не мог подняться. Сержант издавал утробные звуки и полз в мою сторону, хватался за траву, подтягивал себя руками. Его ноги не двигались.

Я сказал:

– Видишь, мразь! Наказание ждало тебя долго, но оно свершилось. И если есть бог, то и на Страшном суде я без страха и угрызений совести повторю: да, я поступил правильно! Око за око, Евгений Петрович, кровь за кровь.

Плетнев прошипел:

– С-у-у-ка… с-с-у-у…

А больше он ничего не смог сказать, потому что подох.

Через несколько минут я был на изрядном расстоянии от поляны и быстро шагал в сторону дальней станции. По пути я переобулся в туфли, кеды связал шнурками между собой и закинул высоко на березу. Половину водки я выпил, остатком на всякий случай вытер руки, лицо и одежду. Пустую бутылку протер и кинул в кусты.

Я стоял в тамбуре электрички. Народу было мало, но сидеть я не мог. Мне чудилось, что пассажиры смотрят на меня и догадываются обо всем. Я вспоминал слова, которые сказал Плетневу после взрыва. Тот пафос показался теперь глупым и наивным. Нет, я не сомневался в своей правоте, но облегчение не приходило. Все это было тошнотворно и гадко: и преступление, и наказание. Не умеет русский человек мстить!

Дальше и рассказывать особенно нечего. На следующий день я сходил на могилку к Вареньке. Вечером позвонил в Архангельск, армейскому приятелю Мише. Перед дембелем он уговаривал меня бросить столицу и переехать к ним. Он работал краснодеревщиком, как его отец и дед. Москва стала мне противна. И на следующий день я уже ехал в поезде. Я оставил позади прошлую жизнь».

Мастер закончил рассказ и замолчал. Но по его отсутствующему взгляду я видел, что он еще в воспоминаниях. То ли от коньяка, то ли от такого откровения – но голова моя кружилась. На минуту я забыл и про ловушку с пожаром, и зачем нахожусь у мастера. Я отказывался верить в простое совпадение. С того момента, как я задумал избавиться от папани, мои действия словно предугадывались судьбой, складывались в благоприятные обстоятельства. Не знаю, бог или дьявол мне помогал, но что жизнь не делится исключительно на черное и белое, в том возрасте мне было уже понятно.

Учитель своей историей подтвердил мое право на кару. Я едва не признался ему в задумке с папашей. Но вовремя сдержался. Чувствовал: он не выдаст, но не стоит этого делать.

Мы выпили еще. Стрелки часов давно прошли критическую точку, и в нашем доме должно было неслабо полыхать. Если, конечно, все сложилось. Люди знали, что я работал у Муштакова, и где меня искать. Но никто не прибежал.

Мы допили коньяк. Мастер сделался неразговорчивым, и я ушел.

Моросило. Целый месяц стояла сушь, а тут – на тебе! Я медленно брел домой. Как на казнь. Страшился подумать, что мой план провалился. Это означало конец. Вместо нового подмосковного дома мне светила тюрьма, а бедная Катюша осталась бы у папани. По дороге я вглядывался в небо над крышами. Дыма не видел. Впрочем, с того края деревни трудно было что-либо разглядеть.

По противоположной стороне улочки несся на велосипеде местный балбес Сережка. Этот дурковатый любитель велосипедов постоянно умудрялся на кого-то наехать. В последний раз он на всей скорости сбил почтальоншу. Конверты разлетелись. Ребятня помогала их собирать. Женщина сидела на обочине, держалась за бок и охала. Вышли соседи. Сережка с виноватым видом торчал неподалеку. По переулку бежала его мать, издали грозила кулаками своему недоумку.

Вот и сейчас этот болван летел сломя голову в неизвестном направлении. Потом заметил меня и повернул руль. Я отскочил к канаве. Сережка затормозил, велосипед занесло, и он обрызгал меня грязью.

Я сказал ему:

– Ты охренел, что ли?

Парень был мокрым и часто дышал. Начал путано лопотать:

– Володя… ты… это… тебя все ищут! Поехали скорее домой! Там папка твой сгорел! И дом тоже!

«Вот и все!» – подумалось мне в тот миг. Я схватил велосипед и понесся к дому.

Дым из-за дождя опускался и низко расползался по улице и соседским участкам. А горело сильно. Пламя гудело и било из-под крыши, лезло из окон. Я не рассчитывал на такой пожар. Было понято, что от папани и костей не останется.

Приехали пожарные. Но что там спасать? Соседи, те, что жили справа и слева, бегали к колодцам, поливали на всякий случай стены своих домов. Но расстояние между нами было достаточно большим, и огонь, к счастью, не доставал туда.

Женщины жалостливо смотрели на меня, причитали, кляли на чем свет стоит папашу. Мужики молчали. Пекло не позволяло подойти к дому. Так что геройствовать желания ни у кого не возникало.