Измайлов Андрей - Время ненавидеть Страница 25

Вика достаточно умен. Вика для меня кое-что значит. Он – ровня. Именно! Красилин никогда не был ровней: смотрела снизу вверх и ни черта не видела, а рассмотрела и… равняться глупо. Не говоря уже о многочисленной категории вечнозеленых юнцов типа Петюни, на которых иначе как сверху вниз не глянешь, куда там равняться. А Вика… успокоил жестом, и то-то и плохо, что успокоилась.

Не буду успокаиваться, не подчинюсь! Ровня на то и ровня, чтобы не подчинять! Спасибо, спасибо, но больше ничего не надо, не на-адо.

– Куда мы едем? – дошмыгав обиду, спрашиваю с претензией на высокомерное недоумение. Едем мы через Литейный мост, а там рукой подать до «дворянского гнезда», что у Финбана. Такое суперсовременное «дворянское гнездо», облицованное идиотическим фиолетом. И живут в нем какие-то избранные. И Вика в нем живет. Где же ему еще жить! А я – нет. Ко мне ехать не через Литейный, а через Кировский мост. – Куда мы едем, я спрашиваю?

– Едем… – отвечает Вика нейтрально, обозначив не столько цель, сколько процесс, и оставив за мной право самой решать. Не право, а обязанность получается, демократ непробиваемый!

– На Комендантский! – проигрываю я собственному высокомерию, но все еще ерепенюсь: – Я тебе деньги должна отдать как-никак.

Сейчас он: пусть тебя это не волнует. А я: вот уж нет! что нет, то нет! А он: да ну, перестань! А я: это ты перестань, и… отдохни от этой мысли, дружба – дружбой, но…

Дружба – дружбой. Он отдыхает от этой мысли. МНЕ надо от нее уставать, а ОН отдыхает и, бесстрастно поглотив мою вводную, выезжает по набережной мимо гостиницы «Ленинград», мимо своего «гнезда», по мостику, по Куйбышева (там же нет поворота! ан для него – есть!) на прямую Кировского проспекта. И светофоры при его приближении торопливо перемигивают с желтого на зеленый.

А на переезде у Новой Деревни, где обычно получасовой транспортный застой, он проскакивает под верещащий опускающийся шлагбаум и даже ухом своим пельменным не ведет, в боковое зеркальце не глянет: что там позади.

Позади (не удержалась, обернулась) – запнувшееся, мгновенно образовавшееся стадо машин.

Мы прибыли…

– Значит, насчет рэкетиров. Ранее их можно было привлечь только по девяносто пятой или сто сорок восьмой Кодекса. Но не привлекали. Вот почему: девяносто пятая – вымогательство государственного или общественного имущества. И наши бар-раны никак не могли решить, относится ли собственность кооперативов к общественной. Не было на этот счет никаких прецедентов ранее или специальных разъяснений. Сто сорок восьмая – вымогательство. Не привлекали, потому что сложно доказать факт вымогательства: рэкетиры сразу начинали плести, что просто забирают свой должок. Или еще проще: они же не требовали никакого имущества, на что указано статьей, а просто немного деньжат. А деньги – не имущество, как считают некоторые законотворцы и законоисполнители… Да, пожалуй. Чашечку. Без сахара… Самая же главная причина беспомощности властей, на мой взгляд, заключается в том, что поскольку ничего подобного ранее не было, то бараны, коими сделала почти всех нас система, просто не могли решить, что же нужно делать в данном нетривиальном случае, а указаний сверху не поступало по причине наличия вверху таких же бар-ранов… На самом деле, я в том совершенно убежден, можно привлекать рэкетиров по семьдесят седьмой: за бандитизм. Поскольку есть первое – факт организации банды, второе – факт вооруженности (а два ножа уже значит – вооружены), третье – реальная угроза нападения на общественные организации… У тебя сейчас сбежит, убавь газ… Другое дело, доказывать – безнадежное занятие в наших условиях, при нынешней оснащенности милиции, при современной оценке доказательств. Ведь не принимаются в расчет нашими – и только нашими! – судами ни магнитофонная запись, ни даже видеозапись, сделанная без ведома подозреваемого и без его на то согласия. Подобные факты годятся только для того, чтобы заставить самого ублюдка честно, по-вышински, признать свою вину. Оттого несчастная милиция без всякой охоты бралась за такого рода дела, провальные изначально. Сейчас, правда, что-то меняется. Во всяком случае уже взята сотня-другая рэкетиров, возбуждены уголовные дела. Только неизвестно, как дела пройдут в нашем демократизировавшемся суде… Посмотрим… Нормальный кофе, благодарю… И надо учитывать: если берут одного, то он под каким угодно страхом не признается, что не один. А ведь не один. Их много и, не сомневайся, сделают все, чтобы потерпевший забрал иск, если потерпевший такой круглый дурак, чтобы иск подать.

– То есть ты хочешь сказать, никаких гарантий…

– Я ничего не хочу сказать, Лешик. Ты просила разъяснить, я разъяснил.

Он разъяснил. Пришли. Посиди, говорю, я пока кофеек поставлю, не возражаешь?

Терпеть не могу мужиков, которые на входе начинают туфли с себя стаскивать и шарят ищуще взглядом: тапочки есть?.. ладно, я в носках, они чистые, и ноги заодно расслабятся… Плебейская привычка! Других забот у меня нет, нежели верить в чистые МУЖСКИЕ носки и сочувственно гадать: расслабятся ноги, вдруг возьмут и не расслабятся!.. Впрочем, я и тех мужиков терпеть не могу, которые входят и сразу чапают своими дерьмодавами: о, наследил, пардон-пардон, ну, ничего-ничего! Тоже плебейская привычка! Других забот у меня нет – подтирать за каждым!

Вика же ступил на коврик и даже ножкой не шаркнул, но столь основательно ступил, что если и была на его подошвах грязь, то вся впечаталась, сошла с обуви на мой коврик.

И – в комнату, и – в кресло.

Я ему ручкой хотела по-хозяйски плеснуть: мол, займись пока чем-нибудь, музыку включи. А он уже сидит, розы красилинские вдумчиво осмотрел и- ага! – будто давно искал и здесь наконец обнаружил, с искренним (искренним, клянусь!) увлечением листает журнал по вязанию. Венгерский. В «Науке» на Литейном мне повезло. Семь с полтиной, венгерский, но итальянский. Листает, изучает! И мне по-хозяйски ручкой плеснул: мол, только музыку пока не надо, чуть позже.

Умойся и утрись, Красилина.

А звуковой фон не помешал бы, пока я на кухне стараюсь бесшумно выпростать коробочки с фильтрами, не шелохнув чуткую химпосуду. Дзинь-дидзинь!

И ящик с визгом открывается! А и пусть в конце концов! Я у себя дома!

– Поставила джезву! – докладываю будто не у себя дома. И вроде между прочим, вроде чтобы просто потом не забыть: – Да, Вика возьми. Здесь пятьсот.

Берет как ничто, нырко вкладывает в задний карман джинсов, одновременно поднимаясь. Повторяет узорчатый жест, неслышно проведя пальцами по моей щеке, и устремленно идет на кухню.

А я за ним следом. Волей-неволей, но следом. Что за напасть такая! Вечно его догонять приходится, чтобы сравняться! Так нечестно!.. Хотя конфорку под джезвой надо было конечно запалить, раз уж сказала, что поставила. Ладно, сам запаливай, если такой проницательный.

Проница-ательный:

– Оригинал! – слегка шутит, чтобы не задеть.

– В смысле? – задел все же. И объяснись!

– Обычно в белье прячут. Или в книгах, – объяснился.

Зло берет, вот зло берет! И на него, и… на себя: даже высокомерного недоумения толком изобразить не могу – что в машине, что здесь на кухне. Кретинство беспросветное! Я же не от Вики прячу! Я от Вики прячу, что я их, сбережения треклятые, вообще прячу. И он понимает, и я понимаю, но выглядит все не мудро. Он-то – да, мудро. А я – дура-дурой, стараясь еще и лицо сделать.

… Да, пунктик! И такой пунктик у меня есть. Храните деньги в сберегательных кассах! Удобно! Фига с два! Плавающее расписание, потная толпа, «вас много, я одна!». Хватит! Испытала на себе, когда дедовы облигации гасила перед Болгарией. Три дня угрохала. Главное, мои ведь деньги, а выдают в виде высочайшей милости. Нет уж, пусть лучше мое всегда при мне. Только место понадежней найти, чтобы в воде не тонули, в огне не горе…

Стоп! Красилина нет, и некому меня ковырять-подхихикивать! Дернуло меня за язык рассказать ему в пору сумасшедшей влюбленности, в пору безопасного для самолюбия САМОподтрунивания… Ну решилась всe-таки на весь отпуск к матери съездить пять лет назад. Ну спрятала в квартире сотню (пятерками) на черный послеотпускной период. Квартира месяц пустая, Красилин в Карелии срубы кладет, тыщи сулит. Первый отпуск врозь. В общем, если заберутся, надо чтобы не нашли. Никто не забрался. Зато я вернулась (три дня поездом, сажей разит и плацкартой), с порога все содрала с себя и в стиральную машину запихала. Вода чернущая – и наружу прет, не циркулирует. Мамочки-мамочки-мамочки! Жуть с ружьем! Тут-то и сверкнуло: кто бы догадался, куда я сотню спрятала? Там слив такой выпуклый у стиральной машины, у «Риги» – на двух винтах. Под него и… Никто не подумает! И я тоже думать забыла. Ковшиком черпала-вычерпывала, отвинтила: горсть бурых ошметьев в жутких волосах и нитках. Разложила на противень и в духовку на самый малый огонь – просушить. Пока бельишко вешаю, чую: паленым несет! Мамочки-мамочки-мамочки!.. Самое смешное – в банке мне их обменяли все-таки. Чего мне стоило – особый разговор. Получается, действительно – в огне не горят, в воде не тонут. А Красилину зря рассказала, скомпенсировала его несостоятельность, любя – вернулся без тыщ, с долгом в три сотни, кто-то там их нагрел- наказал, да еще с трещиной ребра, бревно сгоряча не туда двинули. Вот на мою непотопляемую-несгораемую сотню и жили до получки. За мой счет. Но зачем за мой счет еще и воображать себя бывалым добытчиком, которому просто разик не повезло, а тут ко всему прочему жена выкинула номер, разве я не рассказывал, эт-то всем историям история! Все! Стоп! Нет Красилина. И не надо. И не было его. Ничего не было.