Майкл Корита - Добро пожаловать в ад Страница 26

Несколько минут вокруг стояла тишина. Потом он поднялся, я слышал и даже чувствовал, как он расхаживает у меня за спиной. Несколько капель дождя скатились по щеке, ветер понемногу усилился и теперь дул, не переставая, и я уже дрожал всем телом.

— Так что тебе говорил сын Джефферсона? — внезапно снова спросил он.

Я поерзал, колени у меня затекли, все тело из-за невозможности изменить позу начало болеть.

— Ничего он мне не сказал, во всяком случае, ничего такого, о чем я уже не рассказал.

— Он знал, что его ждет. Поэтому-то он так и поступил. Ему сказали то же самое, что сказали его отцу: что даже могила покажется ему уютной и желанной, а парнишка не унаследовал ни отцовской заносчивости, ни его тупости. Он-то сразу мне поверил. И он знал, что не в его силах остановить то, что на него надвигается.

Снова наступила тишина. А потом он вновь заговорил:

— Хорошо. Что ж, хорошо.

Хорошо, значит, сумасшедший ублюдок удовлетворен наконец. Похоже, он собирается меня отпустить. Это было последнее, о чем я успел подумать, прежде чем он нанес мне еще один сокрушительный удар, от которого, как мне показалось в тот момент, моя голова разом отделилась от туловища. А после этого окружающий мир второй раз перестал для меня существовать.

Я очнулся лежащим в кабине моего же собственного пикапа, который все так же мирно стоял на парковке перед моим домом. Я застонал, боль, от которой моя голова готова была вот-вот лопнуть, волнами расходилась по всему телу. Сцепив зубы, я попытался подняться. И земля, и небо кружились вокруг меня в какой-то безумной пляске. Я бессильно привалился к сиденью, облизал ссохшиеся, покрытые кровавой коркой губы и принялся ждать.

Стенка кузова оказалась вдруг немыслимо высоко, а от земли меня как будто отделяли целые мили. Едва я коснулся ногой тротуара, коленки у меня моментально подогнулись, и если бы я не уцепился в последнюю минуту за дверцу, то рухнул бы на землю без сознания. Какое-то время я просто висел, пытаясь прийти в себя. Может, пять минут, может, десять. Я часто, неровно дышал, осторожно втягивая в себя воздух, а попутно старался хоть как-то приглушить гудящий в моей многострадальной голове колокольный звон, от которого череп готов был каждую минуту лопнуть.

Ключи по-прежнему лежали у меня в кармане. Я кое-как подцепил их негнущимся пальцем, отпер дверь и потащился по лестнице к себе наверх, с трудом карабкаясь на каждую ступеньку и держась рукой за стену, чтобы не упасть. До квартиры я добрался, но пришлось отпирать еще одну дверь, а это потребовало дополнительных усилий. Когда мне наконец удалось, спотыкаясь на каждом шагу, вползти в прихожую, я чувствовал себя так, будто преодолевал последний отрезок дистанции во время соревнований по триатлону. Конечно, если можно проделать всю дистанцию на собственном черепе. Покачнувшись, я ввалился в ванную, зажег свет и уставился в зеркало.

— Мать твою! — просипел я.

В крови было не только лицо, но и шея, а кожа по сравнению с ней казалась зеленовато-бледной, как у выходца с того света, — в жизни своей ничего подобного не видел! Шипя от боли, я кое-как умылся холодной водой, но когда промокнул лицо белым полотенцем, то оно моментально покраснело от крови. Правда, когда мне все-таки удалось окончательно смыть с себя кровь, выяснилось, что дела обстоят совсем не так плохо, как мне показалось с первого взгляда. Конечно, разорванная губа кровоточила, но ничего серьезного с ней не произошло, так, глубокий внутренний порез. Конечно, неплохо было бы наложить несколько швов, да и проверить, нет ли у меня сотрясения мозга, тоже не помешало бы. Не знаю, чем он шарахнул меня по голове — полицейской дубинкой или, может быть, кастетом, — но голова просто раскалывалась на части, будто меня хорошенько отделали бейсбольной битой.

Я осторожно потрогал затылок и тут же нащупал две огромные шишки, набухающие прямо на глазах, обе с правой части головы. Отыскав в шкафчике бутылочку с ибупрофеном, я отвернул крышку, вытряхнул две таблетки в рот и запил их водой прямо из-под крана. Но не успел я протолкнуть их в горло, как они моментально рванулись обратно. Рухнув на колени, я едва успел наклониться над унитазом, как меня вывернуло наизнанку. Потом я скорчился на полу, хватая воздух широко открытым ртом, и прижался лбом к холодному кафелю. Боль как будто немного стихла. Полежав так несколько минут, я сделал еще одну попытку пропихнуть в себя ибупрофен — на этот раз, к счастью, она увенчалась успехом. После этого я поплелся на кухню, насыпал полную миску кубиков льда, поставил миску на диванную подушку, улегся и сунул в лед голову.

— Твою мать! — снова прохрипел я. У меня и раньше, случалось, болела голова, например в тот раз, когда я с размаху врезался ею в кирпичную стену, но сегодняшней та и в подметки не годилась. Сотрясение мозга — чертовски коварная штука. А трещина в черепе, наверное, еще хуже. Если я сейчас усну, то могу вообще не проснуться.

Через минуту я уже спал мертвым сном.

Я проснулся около двух часов, разбудили меня струйки ледяной воды, которые стекали по моей шее. Лежа, я слегка подвигался, проверяя, не нарушена ли координация движений. Похоже, все функционировало нормально. Голова, конечно, болела жутко, однако уже не так, как раньше. Зрение тоже вроде не пострадало.

«Никаких больниц», — решил я. Отправиться сейчас в больницу, значит, проторчать час, а то и больше в приемном отделении, где мне окажут срочную помощь. Ну уж нет. В конце концов я хожу, разговариваю и отнюдь не истекаю кровью, а в Кливлендской больнице я оказался бы в самом хвосте очереди. Я проглотил еще пару таблеток ибупрофена, чтобы немного снять опухоль, и улегся в постель.

Незнакомец пообещал, что оставит меня в покое, если я буду держаться в стороне и не стану лезть в это дело. Чего это ублюдок не предусмотрел — это моего искреннего и твердого намерения действительно держаться от него подальше. По крайней мере до того, как ему вздумается снова нахлобучить мне на голову свою проклятую торбу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СТАРЫЕ ГРЕХИ

Глава 12

На фотографию я наткнулся только утром. Простенькая печать, третьесортная бумага, снимок, похоже, незаметно сунули в задний карман моих джинсов. Прошлым вечером я его просто не заметил — что ж поделаешь, состояние «грогги». Ничего не попишешь. Кроме всего прочего, фотография весит немного. На первый взгляд она выглядела совершенно обыкновенной. Но только на первый взгляд.

Крупным планом снято лицо и верхняя часть фигуры Алекса Джефферсона. Рубашка на нем расстегнута до пояса, хорошо видны две глубокие рваные раны, пересекавшие крест-накрест его грудь. У самого края снимка они сходятся в одной точке, причем под таким углом, который позволяет предположить, что вместе они составляют верхнюю половину буквы X. Кровь на черно-белом снимке, естественно, не красная, а черная, рана, скорее всего, свежая, поскольку кровотечение только-только началось — брызги крови испачкали кожу и седоватую поросль у него на груди.

Рот залеплен широкой полоской скотча, прикрывавшей нижнюю часть лица, поверх нее широко раскрытые глаза смотрят с непередаваемым выражением боли и ужаса. Взлохмаченные седые волосы взмокли и прилипли ко лбу, кожа лоснится от пота. В ту неделю, когда был убит Джефферсон, внезапно похолодало, по ночам стоял лютый холод, да и по утрам было довольно холодновато, как и в тот день, когда в моем тренажерном зале впервые появились Тарджент и Дэли. Я хорошо это запомнил, еще тогда мне в голову закралась неприятная мысль: какой же должна быть эта боль, чтобы в такую холодную ночь человек обливался потом, словно загнанная лошадь?

Я долго смотрел ему в глаза. Они запомнились мне еще с той ночи, когда мы сцепились с ним на парковке перед загородным клубом. Как и его нос, кстати. Но, когда я почувствовал, как под моим кулаком хрустнула кость, и увидел, как у Джефферсона подогнулись ноги и он разом обмяк, в тот момент мне хотелось только одного — чтобы у него изменился взгляд. Чтобы эта его спесивая надменность, отвратительное самодовольство человека, искренне считающего, что мир лежит у его ног, навсегда ушли из его глаз. Именно этого я тогда добивался — но у меня ничего не вышло. Потому что даже брызги крови на асфальте оказались бессильны разрушить его жизнь — во всяком случае, по сравнению с тем, как они навсегда разрушили мою. Когда я увидел Джефферсона в следующий раз, мир по-прежнему принадлежал ему — это было видно по его глазам.

И вот теперь уже нет. Я смотрел на фотографию, вглядывался в его мертвое лицо и ясно видел — то, что я так ненавидел, исчезло, ушло из них навсегда. Мир, который, как сам он считал, лежит у его ног, вдруг поднялся — дикий, страшный, яростный, и в результате этот еще вчера властный, могущественный человек оказался бессилен перед ним. Мир иногда любит сыграть с человеком подобную шутку.