Измайлов Андрей - Время ненавидеть Страница 29

– Вика, ты поможешь, а? Можно ведь, наверное, через ваш кооператив… Деньги у меня есть. Я бы оплатила… Но чтобы ИХ не было… Чтобы ОНИ ко мне не приставали никогда больше! А, Вика?

– В ресторане были другие. Не те, что требовали у тебя процент с выручки… – он говорит размеренно и сухо, будто прогноз погоды сообщает по радио.

– Да-да! Я понимаю! Их много! Они и там и тут! Но я могу, я в состоянии, у меня есть… И двух из твоего кооператива… И трех… троих… ну это… н-н… нанять…

Вика смотрит с интересом. С плохим интересом. То есть не с тем, который мне нужен, а таким: экая, мол, забавная штукенция!

– Ресторанная шушера не имеет отношения к… он похлопывает по телефону. – Двести рублей не деньги для… – он снова похлопывает телефон. – У каждого своя поляна. Ты их свела воедино автоматически. Потому, что и те, и те требовали дань. Но у них разные поляны. Уж поверь моему опыту и учти на будущее.

Я верю! Я учитываю! Я не желаю такого будущего! Я готова заплатить за двоих, за троих, даже если сутенеры из «Невы» отпадают и остаются только рэкетиры на моей «Удельной»! Готова хоть сейчас! За двоих, за троих! Вдвое, втрое! Только бы Вика взялся, только бы он переговорил со своими в «Главное – здоровье»!

Они ведь могут, умеют! Что им стоит защитить слабую женщину! Чего бы ни стоило – заплачу! Заплачу, но заплачу! Ты ведь возьмешься, а, Вика?

– А, Вика?

– Нет… – и глядит все с тем же каким-то чуть ли не сожалеющим интересом.

– По… почему-у-у?! – вой волчицы у меня получается. – Почему-у-у?!!

– Куда же ты сунулся, Лешик, куда же ты сунулся… – приговаривает Мыльников и гладит по щеке, гладит, гладит. – Как ты еще год умудрилась продержаться!.. Куда же ты, Лешик, сунулся…

И я уже не спрашиваю «а куда, объясни?». Я чувствую: сунулась! В каждой игре свои правила. Я их нарушила. Почти год продержалась благодаря тому, скорее всего, что просто не знала правил и не соблюдала. Несоблюдение – не есть нарушение. Нарушение – когда знаешь и делаешь вопреки. Сделала! «Гуляйте, мальчики!».

Мальчики погуляют. Ой, погуляют! И телефон мой они уже разузнали, и Красилина по имени-отчеству выяснили (я сама думать забыла, что он Вадим Васильевич!), и адрес мой им известен, теперь уже точно известен, если номер телефона знают. И… придут.

Вика делает движение, и я постыдно вцепляюсь в него и заклинаю бабьи:

– Миленький, не уходи! Викушка, только не уходи, пожалуйста! Останься, родненький!

– Здесь я, здесь. Никуда не ухожу, Лешик… Но!.. Это сильнее меня!

Отлучается. Недалеко и ненадолго. Только журчит.

Мы слишком долго были с Мыльниковым в дружески-приятельских отношениях для того, чтобы вдруг угореть. Для того, чтобы нас вдруг кинуло друг к другу. Для того, чтобы внезапно произошло, ПРОИЗОШЛО. Ничего и не… Во всяком случае для меня. Да и для него тоже – вот что обидно! За него обидно. И… за себя.

Не ночь была, а сплошное выматывание нервов! Сначала по инерции поскулила у него под мышкой, поплакалась в жилетку в самом что ни на есть прямом смысле.

А Мыльников все оглаживал и оглаживал: утешающе-дружески, дружески-ласково, ласково-настойчиво, настойчиво-требовательно, требовательно-нетерпеливо:

– Успокойся, Лешик. Все хорошо. Я с тобой. Успокойся, успокойся, успокойся, успокойся…

А я успокоилась! Я спокойна! Спокойна, как ведро воды! Моментально все иллюзии испарились, стоило мне услышать два мягких стука, пустых и легких, упало что-то. Вечный друг, платонический приятель, одноклассник Мыльников (не спугнуть бы) сбросил с себя туфли…

Он у нас умница! Он знает: мир так устроен!

Защиты тебе, Красилина, захотелось? И получай! Ой, кто бы защитил! Кто хотя бы не нападал! Ой, обидно за Мыльникова, очень обидно! Не только не перестала видеть, но и постоянно сомневаться в истолковании увиденного причин не нашла. Спокойствие наступило трезвое и безразличное, лишь только обувь с Мыльникова свалилась.

И я со всей трезвостью и безразличием взвесила всю цепочку, которой Мыльников думал, что приковал. Звенышко за звенышком. Нет, он не думал, конечно, не прикидывал варианты, а поступал должным образом. Он у нас всегда поступает только должным образом!

Звенышко: вытащил меня из безнадежной кретинской ситуации.

Звенышко: жест его узорчатый, раз от разу интимней.

Звенышко: кофе в дом принес, хозяин!

Звенышко: говорил-говорил да и позволил себе относительно крепко выразиться (не матом, не шокирующе, а средне, по-домашнему, свои же люди, БЛИЗКИЕ!).

Звенышко: сама хозяйка предоставила замечательную возможность оскорбиться телефоном.

Звенышко: женщина в истерике, а ему, видите ли, приспичило! Естественно, она не так поймет и взвоет про миленького-родненького, лишь бы не уходил! Вот и не ушел.

И туфли: пум-пум на пол.

Приди, дорогая! Я открываю тебе свои объятия!

«Отк'ивай, отк'ивай! Шейчаш ужнаешь!».

И не настраивайся на лирический лад…

Бог женщину наказал навечно и со строгой периодичностью – чтоб помнила и знала, каково яблоки без спросу кушать, даже райские.

Бывает, что все к лучшему! Расслабилась бы, размякла, соскучилась, в конце концов! Тогда утром – ничегошеньки из средств для удерживания на расстоянии. Полная подчиненность. Но тут, хочешь не хочешь, товарищ Мыльников, несгибаемый ты наш, – подчинись!

Сказано: нельзя! И подчинись… Ну сказано ведь! Неужели нужно, чтобы еще и продемонстрировано было?!

Что ты там приговаривал? Успокойся, успокойся, успокойся, успокойся!

Как ты там успокаивал? Отдохни от этой мысли. Вот и отдохни. Спят усталые игрушки…

Но нервы пришлось помотать, не пожелаю никому. Глаз не сомкнуть ни мне, ни ему. (Повторюсь: «Мокко» вам не суррогат паршивый!). Жарко и душно в придачу: зима рехнулась и весной себя воображает в конце января. А окна заклеены. И Мыльников печкой пышет.

Беседовать – о чем беседовать? Я ему уже плюнула в лицо – опосредованно, через телефонную трубку, да и теперешнее отлеживание боков не возвышает мужского самолюбия. Мыльников тоже в плевках преуспел, сказавши «нет» про конкретную помощь силами своего «Главное – здоровье!».

Вот и будь здоров!

Нет, я все понимаю. То, что зависит от него, он всегда сделает – вплоть до вынь и положь полтыщи за «Лешика». Но применить на практике свой черный пояс ради того же «Лешика» – зависит не от него. Зависит от спорткомитета, где его расписка хранится. Зависит от кооператива, где Мыльников не председатель, а только тренер (будь он председателем… и подавно сказал бы «нет». Всюду только и ждут повод, чтобы прихлопнуть – и Мясо, и краснокнижники, и конкуренты. А повод – лучше не надо!). Плюс: в одиночку переть против системы – заведомая безнадега. Мыльников и безнадега – две вещи несовместные. Вот я поперла против системы (гуляйте, мальчики!) – и: куда ты сунулся, Лешик, куда ты сунулся!

Все я понимаю, все! Но совершенно не обязана принимать. И не приму!

И промаялись целую ночь: и Мыльников, и я (тоже ведь живой человек). Хочется? Очень хочется? Переможется-перехочется, ишь!

Перемоглось. Шесть часов исполнилось. Сквозь стены радио запиликало, гимн заторжествовал. Гимн надо слушать стоя. Пора вставать. И метро заработало.

Мыльникову метро до лампочки, у него «шестерка» при подъезде. Он на ней мог, кстати, и среди ночи уехать. Но тогда было бы именно некстати, получилось бы: изгнан за ненадобностью и невозможностью. Мыльников такого себе не позволит. И мне не позволит. Победитель вирусный! Лучше в ночи промучиться и промучить.

Но теперь можно – утро, дела…

Безмолвный ледяной душ.

Безмолвный свежий кофе «мокко».

Безмолвное надевание фирменно-вареной «Монтаны». (Ой, каков! Мышца к мышце! Ой, боженька, за что сурово женщину наказал!.. Да-a, человек слаб. Я тоже человек… Цыц, стерва! Блюди верность бывшему мужу! К тому же ничего больше и не остается. В крайнем случае доброхоты проследят за нравственным обликом и оградят: «Будешь ходить к замужней женщине, пестик обломаю! Привет Вадим-Василичу!»).

Сеанс окончен, Мыльников готов проститься – и мне невозможно не встать.

Думала: уйдет и уйдет, ни за что не поднимусь, дверь на «собачке», сама захлопывается. Но Мыльников ждет и остаточно подчиняет.

Покидаю жуть с ружьем, в которую за ночь превратилась постель, халат набрасываю. Прежде всего – в ванную, хотя бы физиономию сбрызнуть! (Ничего, Мыльников, подождешь, если уж заставил встать! Посторонись, дай пройти!). И видок же у меня! Ни в коем случае нельзя тридцатилетнюю женщину по утрам показывать. Никому! Даже себе самой, в зеркале. А Мыльников вынудил показать. Ну я ему сейчас покажу-у! Напоследок. Даже спазм хватает от ненависти! И я хватаю готовый «крантик» из таза (они у меня там всей последней партией сохнут, до кондиции доводятся). Напоследок!