Луис Фернандо Вериссимо - Клуб ангелов Страница 3

Газеты и журналы разбросаны по полу. Мои бокалы. Мои коньяки, в том числе арманьяк [6] . Мои сигары. Образно говоря, мои орехи. Да, я забыл упомянуть о моем компьютере, на котором я творю всякие писательские глупости, пугающие Ливию, как, например, нескончаемая история сиамских близнецов-лесбиянок или история нашей компании, которую я пишу сейчас в ожидании сеньора Спектра. Но я забегаю вперед, забегаю вперед… В моем уютном дупле-кабинете также находятся мой телевизор, мои видеокассеты, моя музыка — одним словом, все необходимое на случай, если придется переждать снегопад или осаду волков. Немного книг. О кулинарии, винах. И о рекламе, так и не прочитанные с той поры, как наша троица — я, Маркос и Сауло открыли рекламное агентство, приказавшее долго жить уже через восемь месяцев. Из нашей десятки только Рамос много читал. Чиаго скупал полицейские романы и, буквально проглатывая их за день-два, оставлял дома, где скоро уже ступить некуда будет из-за этой макулатуры. Пауло, после того как отказался от марксизма и сменил политику на работу у Педро, не читал вообще. Не знаю, откуда Самуэл набирался эрудиции, которую использовал для оскорблений, например, сравнивая боль Абеля после его развода с Нориньей с болью Филоктетиса, чья открытая гноящаяся рана так докучала его товарищам по Одиссее, что они бросили парня на необитаемом острове.

— Избавь нас от твоей вони, Филоктетис, — говорил Самуэл хнычущему Абелю, в то время как мы пытались его утешать.

Но именно Самуэлу в долгие ночи шастанья по барам и гулянья на свежем воздухе Абель изливал обиду и ярость, пока не изгнал Норинью из своей жизни.

— Ничто не сравнится с исповедальней, даже для нечестивого католика, — изрек Самуэл.

Я никогда не видел Самуэла с книгой. Как Рамос, скрывающий свой гомосексуализм столь тщательно, что никто об этом не догадывался, Самуэл жил интеллектуальной жизнью, скрытой от нас.

В моем кабинете единственное украшение — картины Маркоса, подаренные мне Сауло. Повсюду ужасные полотна. Зато радуют глаз два специальных шкафа для вин, которые я тоже велел покрасить под дерево для имитации подвала белок, каким он мне представлялся. В один из шкафов я убрал купленный в магазине кагор и из того же шкафа вынул «Шато д'Икеле» [7], чтобы распить его, несмотря на возражения Лусидио. Когда я открывал вино, зазвонил телефон. Ливия. Я забыл отчитаться о прошедшем дне. В ее голосе явно слышалась тревога:

— Что случилось?

— Ничего.

— Я третий раз звоню! Где ты был?

— В торговом центре. У меня приятель.

— Только не Самуэл!

Самуэл вызывал у Ливии ужас. Он единственный, кто заходил к остальным между ужинами и пытался поддерживать дружбу, хотя его скорбная фигура служила постоянным напоминанием о том, что с нами сделало время, а единственным занятием во время визитов было говорить плохо об остальных. Самуэл сохранил тот же аппетит, что и в юности, но со временем стал совсем тощим. Не прибавляли красоты мешки под глазами, да и вообще он походил на декадента и всячески это подчеркивал. Вечно ходил согнувшись, словно под тяжестью наших неудач, даже морщины у него на лице, казалось, от наших невыполненных обещаний. Двадцать лет назад никто из нас не пользовался таким успехом у женщин, как женоненавистник Самуэл с выразительными глазами и хрипловатым голосом. Даже Пауло, который, «сволочь такая», по утверждению Самуэла, называл собственный член «наемным агитатором» и использовал его для вербовки избирательниц всех возрастов и размеров, в любом месте и при любой возможности. Однажды нам пришлось употребить все наше коллективное влияние, чтобы избавить Самуэла от тюрьмы, потому что женщина, которую он избил, накатала жалобу в полицию, а у нее оказались высокопоставленные родственники. Педро утверждал, что Самуэлу полезно побывать в шкуре арестованного, а потому нам не надо суетиться. Возможно, он знал, что Самуэл единственный из нашей компании, Рамос не в счет, кто ухитрился трахнуть жену Педро, белокожую и гладковолосую Мару, тогда как мы слюной исходили от вожделения, но не решались реализовать его. Мы наложили вето на его предложение. «Клуб поджарки» заботился о своих. И дело не в том, чтобы избавить Самуэла от процесса. А в том, по-прежнему ли с нами считаются в городе. Самуэл признался мне, что он импотент и даже избиение женщины его не возбуждает. Он даже хвастался своей импотенцией, как приговором всему, что мы упустили за двадцать лет.

— Это для вас, сволочи. Мой вялый член — Христос нашей десятки, обмякший в обмороке на кресте. Он не встал за вас!

Ливия была уверена, что Самуэл — злобный червь, пытающийся утащить меня в свой подземный лабиринт, поближе к аду и подальше от нее. «Даже внешне он напоминает червяка», — твердила она.

— Нет, Ливия, это не Самуэл.

— А кто, Зи?

Зи — уменьшительное от Зиньо и, в свою очередь, от Даниэлзиньо. Я нашел свою Мать Белку.

— Ты не знаешь.

Я чуть не сказал, что тот, кто был со мной, на самом деле анти-Самуэл. Новый друг, очень хорошо воспитанный, обаятельный и элегантный, с моей точки зрения, с хорошими зубами и не представляющий никакой опасности.

Если бы я только знал…

В ту ночь, в конце февраля прошлого года, Лусидио показал мне чешую. Обычную рыбью чешую, в упаковке размером сантиметра в два, под пленкой с нарисованной на ней белой идеограммой, контрастирующей с красным фоном чешуи. Он выловил пакетик из недр своего бумажника с большой осторожностью. Я не знаю, носил ли он чешую в бумажнике всегда или подготовился к встрече со мной.

Лусидио поднес чешую к моим глазам:

— Я — единственный человек в Западном полушарии, у кого это есть.

— Что это?

— Чешуя фугу. Я принадлежу к секретному обществу, которое собирается один раз в год в Кусимото, в Японии, поесть свежевыловленную фугу. Только я и китаец — иностранцы в этом обществе. Так было до недавнего времени. Китаец умер на последнем собрании.

— Как?

— Отравился. Фугу — ядовитая рыба. Если она приготовлена не специалистом, а ее надо резать особым способом, то можно проститься с жизнью в несколько минут. Китаец умер за восемь. Жуткая смерть.

Я улыбнулся. Думаю, что я улыбнулся. Чтобы проверить, не шутка ли это. Но полуулыбка Лусидио исчезла. Он не шутил.

— Тренировка разделывателя фугу занимает три года. Каждый год общество проводит опыт, что-то вроде итогового экзамена, чтобы узнать, кто получит титул мастера фугу. Это всегда группа из десяти учеников. Каждый ученик опробывает на добровольце только что выловленную и приготовленную им фугу. Если рыба разделана неправильно, доброволец умирает на месте, за несколько минут.

— А ученик?

— Остается на второй год.

— Добровольцы объединены в общество…

— Именно. Общество десяти. Поскольку вероятность проваленного экзамена тридцать процентов и в среднем умирает три добровольца за каждый опыт, обновление идет постоянно. Но существует лист ожидания, чтобы попасть в общество. Мне пришлось ждать семь лет.

— Доброволец что-то получает за участие в эксперименте?

Лусидио улыбнулся. На сей раз почти полной улыбкой.

— Я не ожидал от тебя такого вопроса…

— Тогда почему…

— В мире нет ничего подобного вкусу сырой фугу, Даниэл. И удовольствие от поедания увеличивается в несколько раз, если рискуешь умереть. В организме при опасности смерти происходит мгновенная химическая реакция, усиливающая вкус фугу. В Японии можно есть эту рыбу и нормальным способом. Ее готовят специальные мастера, и риск минимален. Но только в Кусимото, один раз в году, можно полакомиться фугу с реальной возможностью не пережить первого куска. Поэтому общество секретное. Самый настоящий эксклюзив. И официального экзамена-то не существует.

— Как ты об этом узнал?

— Я пожаловался своему японскому другу, что испробовал все, что можно, и теперь буду скучать без новых кулинарных изысков до самой смерти. На что он возразил: «Поспорим?» Любопытно, мы с ним познакомились случайно в винном магазине.

— Он был членом общества?

— Да. По иронии судьбы я попал на его место. Он умер счастливым. У него было две чешуи.

— Две чешуи?

— Кто выживает десять собраний, десять лет, получает такую чешую. У него было двадцать лет фугу, приправленной страхом.

— Что написано на пленке?

— Это японский иероглиф с разными вариантами перевода. Может быть: «Всякое желание есть желание смерти», или «Голод — глухой возница», или «У мудреца и сумасшедшего — одинаковые зубы».

— Все это в одном иероглифе?

— Такие уж эти азиаты.

— В скольких… э-э… экспериментах ты участвовал?

— В семнадцати. — Лусидио наклонился, будто хотел сообщить что-то конфиденциальное:

— И каждый раз желание все сильнее.

Мы выпили две бутылки «Орм де Пэ» и несколько рюмок коньяку, но Лусидио не расслабился. Даже не снял галстук. Когда я сказал, что проголодался, он предложил сделать омлет и приготовил такую вкуснотищу… Лусидио научился этому в Париже, где жил одно время.