Николай Усков - Семь ангелов Страница 33

– Много мертвых христиан – значит будут бить иудеев. Ты защитишь меня?

– Конечно, – сказал я прежде, чем подумал. – А почему ты решил, что иудеев будут бить?

– Христиане считают, что если у них упал пенис или умерла корова, в этом виноват бедный Мордехай.

– Ерунда, ты же медик. Людям сейчас нужна твоя помощь.

– Я, конечно, медик, но сначала я бедный Мордехай, а потом уже медик.

В разговорах об этом добрались до дворца господина нашего папы. Ворота были наглухо заперты. Стражники стали стучать стальными своими перчатками в кованые двери, провозглашая мое имя. Но не скоро добились ответа.

– Ступайте прочь! – сердито крикнули сверху.

– Здесь господин Хуго де Бофор, племянник святого отца нашего папы, – не унимался капитан моего эскорта по имени Гвидо.

– Да хоть сам Иисус, – цинично отвечал голос ниоткуда.

– Господин Хуго де Бофор имеет наиважнейшее дело. Доложите святому отцу.

Долго стояли мы так перед запертыми воротами, пока наконец из темноты не появился человек с замотанным черной тряпкой лицом.

– Кто тут Хуго де Бофор? Проходи. Остальные – убирайтесь.

Я попросил своих подождать, а сам отправился за человеком с черной повязкой на лице.

Мы прошли через небольшую дверь сбоку. Во дворе горели громадные костры. Искры от них взвивались в черное небо и возвращались сизым пеплом на голову и плечи. В самом дворце, наоборот, было темно и пусто. Мы шли по каким-то залам и лестницам и не встретили ни единой души. Господина нашего застал я в зале Иисуса. Сидел он на своем троне между двух жарко полыхавших костров. Вместо приветствия Климент сказал:

– Медик мой уверяет, что пламя отпугивает чуму, – голос папы звучал растерянно. – Дай посмотреть на тебя, человек, который называет себя именем покойного моего племянника, Хуго.

– Я это, отче, Хуго де Бофор. Хвала Создателю, жив я!

Папа недоверчиво сощурился и даже привстал. Наконец, увидел в его глазах знакомые с детства тепло и любовь. Он бросился ко мне и обнял:

– Хуго, ты жив! Мне сообщили, что ты умер в Аквах Секстиевых, где, говорят, никого больше не осталось. Значит, врут они, а ты живой. Живой! – Лицо его растеклось в блаженной улыбке.

– Королева Иоанна в Аквах! – вскрикнул я, ибо понял, что все, чем жил последние годы, может быть враз уничтожено слепым роком.

– Не хочу ничего про нее слышать. Хвала Создателю, живой. Кровь моя, – говорил папа, и слезы счастья текли по его осунувшимся щекам.

– Отче, со мной люди. Надо их впустить и дать им кров.

– Конечно, конечно, – быстро заговорил Климент. Никогда не видел я великого понтифика таким взволнованным.

– Жив, жив, жив, – словно безумец повторял он. – Эй, пустите всех, кто пришел с моим племянником и разместите их как самых дорогих гостей этого дома.

Папа распорядился накрыть стол на двоих. После дороги был я расположен к вину и сыру. Святой отец слушал мой рассказ, но, казалось, его не слышал, поскольку соглашался с любым моим советом и просьбой. Ни в чем не встретил я препятствий, даже в том, чтобы не держать Энрико в цепях, а накормить и разместить в комнате, из которой не сможет сбежать. Только бы Иоанна была жива и здорова. Иначе весь долгий и трудный путь прошли мы зря.

Авиньон, лето Господне 1348, месяца марта 5-й день

Сегодня господин наш папа возвел меня в сан кардинала-диакона[51]. Со мной стало в коллегии 25 кардиналов. Мы суть столпы церкви, часть тела папы, соль земли и сенаторы Святой Римской церкви, ибо, по праву, соучаствуем во всех делах понтифика, а когда перейдет в мир иной, выбираем нового. Обращаясь к консистории, Климент назвал нас своей рукой и оком беспристрастным. Был я в черной тунике ордена святого Бенедикта, лицо же мое вдруг стало одного цвета с кардинальской шляпой, которую папа возложил мне на голову. Ведь едва достиг 23 лет, а удостоился такой великой чести. Спрятал глаза, чтобы собравшиеся не видели смущения и радости, переполнявших меня. Ни то ни другое не подобает испытывать кардиналу Святой Римской церкви. Должен он иметь вид строгий и отрешенный. Понтифик передал нам множество бенефициев[52], дабы смог вести образ жизни, достойный столь высокого сана, и выделил участок земли, недалеко от своего дворца, где я начну строительство подобающей резиденции. Рядом расположено несколько ветхих строений, хозяева которых умерли от чумы. Получил и эту землю, чтобы возвести там дом для моей Клары и сына нашего Хуго. Соединю оба дома подземным ходом. Так смогу, не привлекая лишнего внимания, бывать у моих хоть ежедневно.

Из Акв Секстиевых меж тем приходят самые неутешительные сведения. Никто ничего не слышал о королеве, ибо в живых осталось там немного народу. Дворец же стоит пустым и разграбленным. Наш человек видел в нем множество трупов, почти совсем разложившихся так, что не смог никого опознать. Принес он грустную весть о смерти брата Ансельма. Да упокоится его душа в сонме праведных подле отца нашего Бенедикта!

Людовик из Таранто, укрывшийся от чумы в одной из горных деревень Прованса, шлет нам письма с требованием выдать ему прелюбодея Энрико, ибо намерен предать его жестокой казни. Иоанну же собирается заточить в монастырь и править самостоятельно. Кажется, лишился он рассудка, если таковой, конечно, у него был. Пожалуй, будет полезно показать это письмо королеве. Молю Бога, чтобы была жива. Признаюсь, не осталось у меня на это надежды. Думаю, придется вступить в переговоры с Венгром. За признание его прав на неаполитанский трон и выдачу Людовика сделает для нас все, чего так долго добивались. Правда, торг будет трудным, ибо имеем дело с победителем, а не с проигравшей. Тем не менее приглашу Людовика в Авиньон, чтобы, если понадобится, сразу заковать в цепи и бросить в тюрьму. Когда идешь на базар, должен иметь товар под рукой. Заманить Людовика к нам нетрудно. Пообещаю ему, что сможет вдоволь насладиться казнью Энрико, которую он уже придумал во всех отвратительных деталях. Глупая рыба проглотит очередную наживку, как тогда в Неаполе, ибо не понимает, что сам скоро станет пищей на нашем столе.

Каждый день в Авиньоне умирают десятки людей. Папа благословил Рону для погребения несчастных, поскольку кладбища переполнены, а могильщиков не хватает. С башни дворца вижу, как подъезжают к берегу телеги, заваленные телами. Сбрасывают их в воду без всякого почтения и церемоний. Словно бревна, отправляются они в свой последний путь, и Бог ведает, где обретут, наконец, покой. Везде, сколько хватает взора, торчат над водою окоченевшие руки. То ли грозят они небу, то ли воздеты в безмолвной своей молитве. Мордехай говорит, что трупы нельзя ни зарывать в землю, ни бросать в реку, дескать, чумной яд, содержащийся в них, отравляет все вокруг. Он хотел, чтобы я упросил папу сжигать покойников. Воистину, такое бесстыдство мог придумать только иудей. Как же воскреснут мертвые, если тело их обратится в прах?

Правда, Мордехай оказался прав в другом. В обезумевшем от горя народе распространилась басня, будто иудеи отравили колодцы, чтобы при помощи чумы извести христиан. За один день были разгромлены дома всех иудеев в городе. Многих тут же убили самым зверским способом: кого повесили, кого сожгли, кого распилили на части. Не жалели они ни женщин, ни детей. Сам Мордехай едва избежал ужасной участи. Ведь все эти дни был он в городе, пытаясь найти противоядие от чумы. Многих спас, многому научился, проверяя действенность то одних, то других средств. За этим делом и поймала его озверевшая толпа. Поскольку Мордехая схватили поблизости от папского дворца, решили устроить расправу на площади перед нашими воротами. Долго совещались, как именно казнить мнимого отравителя. Наконец, сошлись на том, что повесят его вниз головой и распилят пополам. За этим делом застал их капитан моей стражи по имени Гвидо и бросился вызволять товарища. Не хотели отдавать ему свою добычу, предвкушая яркое зрелище. Но капитан спас бедного Мордехая. Кого изрубил насмерть, а кого ранил. Глупый Мордехай хотел перевязать раненых, чтобы не истекли кровью. Воистину, хоть и иудей, преподал всем урок любви, о которой христиане совсем забыли. Ведь ныне жены бросают мужей, мужья – жен, дети – родителей, а родители – детей, едва заметят у них бубоны. Не понимают несчастные, что не о том пекутся, о чем следовало бы. Нет в этой жизни ни ценности, ни радости, если утратишь родных и любимых.

Когда капитан Гвидо привел к нам оборванного и избитого Мордехая, хотел ему настрого запретить выходить в город. Но Мордехай сказал, что не может бросить свои исследования. К тому же нужен многим больным, которым уже помог. Если останется во дворце, то умрут они. Скрепя сердце, поддался его уговорам, но приказал ходить в одежде священника, а капитану – всегда следовать за ним. Между тем со всех концов христианского мира получали мы известия о жестоком преследовании иудеев. По моему совету, господин наш папа издал буллу[53], в которой осудил слухи об отравлении колодцев иудеями. Понтифик грозил отлучением от церкви всем, кто будет обвинять, преследовать, грабить или убивать иудеев. Их жизнь и имущество взял он отныне под свою апостольскую защиту. В другом послании пригласил всех иудеев прибыть в Авиньон, где даровал им мир и безопасность. Как Мордехай пытался помочь своим мучителям-христианам, так теперь и отец всего христианского мира явил милость и любовь иудеям, ибо все мы созданы по образу и подобию Божьему. Только одних беда возвышает, других превращает в скот.