Арсен Ревазов - Одиночество-12 Страница 33

2. Если я здесь из-за сумасшедшего стечения обстоятельств, то опять же – отчаиваться нет смысла. У меня есть друзья и деньги, а убивать я никого не убивал. Правда, Василек говорил про какой-то нож… И рубашка в крови… Надо разбираться. Кто-то ведь его убил? Но Стариков совсем не тот человек, ради которого стоит пачкать руки кровью. Да еще таким количеством крови (я поежился, вспомнив огромную лужу на полу и забрызганные кровью обои). Если только из ревности? Может, Стариков нажрался и решил себе сделать сэппуку? Тогда надо было начинать с живота. А перерезать себе горло на две трети – может только хорошо подготовленный самурай.

3. Остается версия, что Старикова убил я сам. Допустим, он полез ко мне, я выхватил нож и убил его. А сейчас ничего не помню. Сильный стресс плюс алкоголь – вытеснение кошмарного воспоминания в подсознание. Тем более, кажется, Стариков обещал меня зарезать. В шутку.

Но тут вступает в силу фактор родственников Старикова. Что-то он мне в свое время намекал на папу-чекиста. И Василек говорил, что ему его начальство приказало поставить дело на особый контроль. Но это могли быть как родственники Старикова, так и хаты. С этой стороны – дело дрянь.

Подводим баланс: против меня загадочные хаты и московская милиция; за меня: отсутствующий в Москве Антон и не очень вменяемый Матвей. Ну и, конечно, Маша с мамой, но они мало что могут сделать… В PR Technologies зреет измена. Приходится признать, что баланс у меня отрицательный. Как всегда.

В деле уже три смерти: Химик, Лиля и Стариков. Я закрыл глаза и попытался представить себе всех трех. Через минуту я открыл глаза. Стариков в этой последовательности был явно лишним. Может, его перепутали со мной в темноте?

На этой грустной ноте, я понял что свет в камере никогда не погаснет, еды не будет, а кто спит тот обедает. И попытался строго в соответствии с анекдотом про Ленина и красноармейца поесть.[38]

Кажется, шел вторник. В камере без окон я утратил чувство астрономического времени. Весь понедельник я провел в ожидании. Адвоката, следователя, сержанта, Матвея – хоть кого-нибудь. Не было ни единой души. Ко мне никого не подсаживали. Я утратил спокойствие и способность спокойно рассуждать. Я реагировал на каждые шаги по коридору. Менты – наоборот – на меня не реагировали. Я даже не мог объявить голодовку в знак протеста. Меня не кормили. На мои просьбы о хлебе менты многозначительно молчали. Я стал психовать. Где Матвей? Может, они с ним тоже что-то сделали?! А мама? Каково сейчас ей?

Голод, замкнутое пространство, никогда не гаснущий свет. Полное игнорирование меня как обитателя Вселенной и гражданина России. Я понимал, что меня прессуют. Но уже совсем не понимал, зачем.

Во вторник, когда мне показалось, что уже вечер, я вдруг почувствовал непреодолимое желание оказаться дома. Я стал страшно стучать кулаками в дверь и орать «Выпустите меня отсюда, суки!! я требую адвоката!! Вы же сами сказали, что у меня есть право на адвоката!!»

Минут десять никто не реагировал, а потом вошли два мента с дубинками и хорошенько по мне прошлись, негромко матерясь и объясняя, что научат меня правильному поведению. Били сильно, но не зло. Как будто выбивали ковер. Потом они ушли.

У меня начали болеть почки и не было сил пошевелиться. Я лежал и скулил: «Суки, суки». Из глаз текли слезы. Было очень больно. Так кончился вторник. Я почувствовал, что начинаю сходить с ума. От тюремной романтики не осталось и следа.

В среду с утра распахнулась дверь камеры и меня отвели к Васильку. Все тело ныло и я еле дошел. Василек не смотрел мне в глаза. Просто сказал сухо:

– Вот постановление прокурора о вашем аресте. Подпишите, что ознакомлены.

– А адвокат? Вы же обещали адв…

– В СИЗО у вас будет адвокат.

– Не буду ничего подписывать больше. Не буду!!!

– Не надо на меня орать. А то…

Я немедленно заткнулся, вспомнив чем закончилась вчерашняя истерика. Но, очевидно, Васильку моя подпись была на фиг не нужна. Меня увели, но повели не в камеру, а во внутренний дворик. «Хорошо, что в наше время не расстреливают, – подумал я. – По крайней мере, вот так сразу».

Во дворике стоял немного переделанный УАЗик. С решетками на непрозрачных закрашенных окнах. Меня посадили в него, точнее воткнули, потому что в кузове набилось уже не менее 15 человек. Примерно таких же небритых, грязных и вонючих, как я. Почти у всех были баулы. Я был налегке. Поскольку двери не закрывались, мент снаружи давил на них всем телом, а потом грохнул с разбега ногой. Я был как раз под самой дверью. Дверь вмяла мои ребра и защелкнулась. Мы поехали. В дороге у одного наркомана началась ломка и его стало рвать. Запах и жара делали из машины настоящую фашистскую душегубку. В машине не было ни одной щелки для воздуха.

Через сорок минут кошмара мы приехали в Матросскую тишину. Началась перекличка. Среди нас – половина выходцев из Кавказа и Закавказья. Их фамилии менты перевирают, а они в большинстве своем по-русски говорят плохо, и своих фамилий не узнают.

После переклички – сборка. Сортировочная камера размером со школьный класс, а народу в ней – за сто человек. Концентрация – как в поезде метро в часы пик. Вентиляции нет. Многие курят. Кто-то, нагнувшись, жжет тряпки и в алюминиевой кружки варит чифирь. Комната заволакивается дымом от тряпок. Фантасмагорическая картина.

И она длится пять часов. Пять часов в тесноте без воздуха. Когда мне дали сигарету и спички, спичка просто не зажигалась. Ей не хватало кислорода. Пришлось прикурить от другой сигареты. Наконец, группами по 20 человек начали вызывать на шмон.

Я вспомнил, как Аркан рассказывал, что это название происходит от цифры восемь – время утреннего обыска в камере. Поверить в то, что с Арканом, Аней и поездкой в Эйлат я попрощался меньше недели назад – было совершенно невозможно.

Шмон. Освещенная комната. Огромный цинковый стол. На него вываливается все содержимое баулов. Вещи смешиваются, начинаются крики заключенных друг на друга. Вещей у меня не было, я стоял в углу и с ужасом смотрел на все это.

Вдруг команда – «Всем раздеться. Трусы и носки – снять! Догола!» Люди начали раздеваться. Хотя из шести обыскивающих – три женщины. Я разделся одним из последних, когда одна из шмонщиц заорала на меня. Вещи бросаются на пол и по ним все ходят ногами.

Затем нас построили в очередь и начался досмотр. Я подумал, что серные ванны в аду – это плод фантазии средневековых мистиков. А вот досмотр в Матросской Тишине голых мужиков, у которых, сплошные синяки, язвы, наколки, расчесы, нарывы – это, действительно, ад.

Еще через полчаса нам разрешили поднять с пола вещи и одеть их. Нас повели «катать пальцы» или «играть на рояле». Здравствуй, феня. Потом – фотографирование. Старое раздолбанное кресло. Фиксируется в двух положениях. Фотограф набирает пластмассовые буквы твоей фамилии на планшетке.

Затем – медосмотр. Маленькая камера, не больше вагонного купе, разделенная решеткой. Врач – за решеткой. Ты – внутри.

Здесь я по-настоящему испугался. Иглы, гигантского размера, которыми собирались взять у меня кровь, были использованы несколько раз. А может, и несколько десятков раз. На них на всех были капли застывшей крови. Понаблюдав минуту, я убедился, в том, что это так и есть – использованные иглы без ложной стыдливости бросают в ту же кювету, из которой их берут. Я в ужасе протянул руку через решетку, посмотрел, как игла входит в мою вену и подумал, что сейчас меня заражают СПИДом под видом проверки, не болен ли я им. Игла вошла под кожу. Я взвыл от сумасшедшей боли, что было понятно. От многократного применения одноразовые иглы тупятся.

После медосмотра нас вернули на сборку, и я в первый раз после бутербродов с черной икрой в ГП получил в руки еду. Точнее как бы еду. Треть буханки черного хлеба. Плохо пропеченного. Но после трех дней голодания – вкус у него был как у шипящего сочного стейка. Слава богу, холодной воды было – сколько хочешь. Опытные люди сказали, что до утра растасовки, то есть разводки по камерам не будет, и я, увидев освободившийся угол, немедленно в него залег, свернувшись калачиком. Прямо на кафельном полу, без намека на матрас, одеяло или простыню. Тело после вчерашних побоев ныло, но за день я уже к этому привык.

Утром группу, в которую вошел и я, повели по камерам. Несколько километров нескончаемых коридоров. Мы шли минут тридцать. Меня еще вчера предупредили, что войдя в камеру, нужно сказать: «Здорово, бродяги», – что в остальном феней щеголять не стоит, поскольку авторитеты не любят «наблатыканных». Говорить надо спокойно и сдержанно. Не умничать.

Я вошел в камеру, сказал: «Здорово, бродяги», – и задохнулся.

Глава 13

Первое впечатление, которое производит общая камера – отсутствие воздуха в его привычном понимании. Четыре ряда двухъярусных нар – шконок, на которых и между которыми в полутьме роится масса полуголых мужчин. Температура – не меньше 40 градусов. Вентиляции никакой. Ощущение, что попал в русскую баню, где вместо эвкалиптового раствора и пива, на раскаленные камни льют концентрированную смесь соответствующих запахов – пота, дешевого табака, подгоревшей пищи, жженых тряпок, говна и чего-то еще не доступного моему обонянию (ртутная мазь? язвы?) Потом я выяснил, что в нашей камере 117 человек на 60 квадратных метров. И это не предел.