Арсен Ревазов - Одиночество-12 Страница 34

Вся камера в проводах и веревках. Вместо стен и дверей – ветхие простыни и полотенца пытаются создать иллюзию уединения.

И это место кто-то называет родным домом?! Но здесь же даже сесть некуда? И спят здесь люди, судя по всему, по очереди. Я посмотрел на полусгнившие матрасы. Осторожно потрогал один. Он был влажный и липкий.

«Ну что, мил человек, проходи к Смотрящему!» – сказал мне кто-то и меня провели в правый дальний угол камеры за простыню. В этом углу висели полки с книгами, сделанные из сигаретных пачек. Книг было много. Я вздрогнул, когда пробираясь между шконками, увидел двухметрового бритого наголо монстра вытатуированного сверху донизу, который сохраняя абсолютно тупое и зверское выражение лица, читал Гарри Потера. Думаю, что это был «Узник Азкабана».

В красном углу стояли маленький холодильник и черно-белый телевизор. Стол был накрыт клеенкой, склеенной из полиэтиленовых пакетов.

Меня подробно и внимательно расспросили. Задавали вопросы двое: смотрящий по камере – видавший виды мужик лет шестидесяти, еще крепкий, коренастый с несколькими золотыми коронками и одной короной, вытатуированной на руке. Он был одет в футбольную форму сборной России. Сказал, что называть его надо Танком или Смотрящим. Второго расспрашивающего звали Поддержка (это оказалось и звание, и погоняло). Поддержка выглядел лет на 50. Он был в полном смысле слова лишен особых примет. Лицо, которое забывается еще до того, как ты от него отвернулся. Одет он был в легкий банный халат.

Остальные сидевшие с нами молчали, в разговор не вмешивались и вопросов не задавали. Спрашивали меня с подчеркнутым уважением и дружелюбием. Статья, которая мне ломилась была весьма уважаемая. Как сказал Смотрящий «сто пятая с нежностями» (убийство с отягчающими обстоятельствами). Я рассказал все про себя, умолчав, конечно, о хатской составляющей моей жизни.

Меня покормили, научили мыться (для этого в углу камеры за простыней специальными тряпками отгораживается плотина, кипятильником в ведре нагревается вода, а дальше – тазики и вперед), помогли постираться (за это отвечают специально обученные люди низкого ранга) и определили вполне достойное место на шконках. Второй этаж, недалеко от Смотрящего. И что самое главное – не сменное. То есть мое личное. Знающие люди сказали, что для первой ходки – лучше не бывает.

В конце дня, в окружении незатихающего гула и возгласов, ворочаясь на влажном матрасе, и давя ползающих по чистому телу клопов, я понял, что раз 117 человек смогли разместиться на весьма долгий и часто неопределенный срок на площади не больше 60 кв. метров, значит, Лиля права. Жизнь существует в разных формах.

Особенно забавно, что некоторые из них расположены в ста метрах от обычной жизни. Где ходят трамваи, работают, пьют, отдыхают и трахаются простые москвичи. Собственно, в километре от того места, где я родился и вырос.

«…В этой зоне барин крутой, сам торчит на шмонах. Кумовья абвера просто волчары. Один старлей хотел Витька ссучить, за это западло фаловал его в придурки в плеху, шнырем или тушилой. Витек по третьей ходке все еще ходит в пацанах, но он золотой пацан и быть ему в авторитете на следующем сходняке.»

«В живодерке шамовка в норме, мандра и рассыпуха завсегда в гараже. Как заварганим грузинским веником! Имеем и дурь женатую, и косячок. Санитары дыбают на цырлах перед главным и другими коновалами, чтобы не шуранули на биржу…»

Я слушал феню и удивлялся, что я почти все понимаю. Правда, в рамках контекста. Как же криминализировалось современное русское языковое сознание, если мне, человеку, который еще недавно далек от преступного мира, настолько понятна феня. Она же – блатная музыка. Она же – рыбий язык. Она же – стук по блату!

– Задержанный Мезенин!

– Я!

– Выдергивайся…

– Как, гражданин начальник?

– Слегка.

За 8 неполных дней в СИЗО я выяснил, что вызывают из камеры «слегка» (следователь, адвокат, свидание – все внутри тюрьмы), «по сезону» (суд, РУВД, следственный эксперимент, в общем, поездка), «с вещами» (другая хата, другая зона, свобода).

– Руки за спину, лицом к стене!

(Это – не унижение, это – формальность. Дальше легкое движение рук над телом, имитирующее обыск: зачем вертухаю лишние вши и клопы?)

– Руки за спиной. На два шага впереди шагом марш!

Наручники не одели. Хороший признак. Опять какие-то километры еле освещенных коридоров. Лестницы, камеры, решетчатые двери. По дороге встречаются тележки с баландой, другие подконвойные в вертухаями, какую-то хату в полном составе ведут ведут мыться – они громко и радостно топают, а мы ждем, пока колонна пройдет – словом, тюрьма живет своей жизнью. А я удовольствием оглядываюсь по сторонам, набирался свежего (ну, относительно свежего) воздуха и свежих впечатлений.

– Куда идем-то, гражданин начальник?

– За кудыкину гору. Пришли. Стой!

Щелкает дверь. Я захожу в камеру. Маленькую, пустую (только рукомойник и одна шконка), довольно чистую.

– За что мне одиночку, начальник?

Дверь захлопнулась без ответа. Я присел на нары.

К этому времени я почувствовал, что начинаю привыкать к тюрьме. Даже атмосфера, наэлектризованная жарой и сотней сложных изломанных душ, перестала восприниматься мной как взрывоопасная.

Меня угнетало два обстоятельства: полное отсутствие известий с воли и вынужденное безделье. Опытные люди объяснили мне, что на допросы здесь вызывают редко, особенно в случае простых дел, а свиданий чаще чем раз в месяц не дают. Впрочем, это не объясняло отсутствие передач. И отсутствие адвоката.

С бездельем я боролся как все – общался, играл в шахматы, нарды и пытался читать – камерная библиотека предлагала достойный выбор – от Акунина до Якобсона. Меня только удивило бесчисленное количество разных гадательных пособий – сонники, руководства по хиромантии, гадание на картах.

Оказалось, что заключенные – народ суеверный, но при этом предсказаний требуют конкретных – когда будет суд, какой срок впаяют, на какой зоне валандаться и пр. Особенной популярностью пользуется трактовка снов. Спят в тюрьме много. Сны видят яркие. Меня, как человека образованного, несколько раз спросили, что означают те или иные сны, но я, убедившись, что расплывчатые ответы не принимаются, а за конкретный базар потом придется отвечать, тактично уклонялся от ответа.

Тем не менее, окончательное имя я получил – Пророк. Не погоняло, которое выдавалось только блатным, а просто кличку. Это случилось на второй день после растолкования какого-то фрейдистского сна Поддержки с кровавыми огурцами, которые ему приходилось чистить тупым перочинным ножиком.

Первая, не приставшая ко мне кликуха, была Музыкант. Еще во время изначальной беседы со Смотрящим я на вопрос, какие имею таланты, не подумав, указал на гитару. Я сыграл как умел несколько рок-композиций, отказался петь Круга и Шуфутинского, сославшись на незнание слов и музыки. На вопрос, какие же песни знаю, сказал, что только иностранные. Спел Love Street (одна из немногих песен Doors, которые можно петь, не имея нормального голоса). Пока пел, поймал себя на мысли, что это и есть настоящий fusion: петь в русской страшной тюрьме песни, написанные в раскаленной Аризоне.

Послушав забойный ритм:

She lives on love streetLingers long on love streetShe has a house and gardenII would like to see what happens,[39] —

народ немного повеселел, но я тут же был ревниво уличен Фонарем, главным гитаристом камеры, в непатриотизме. Тогда я спел Баньку Высоцкого, после чего передал Фонарю гитару, не желая создавать конфликты, и пошел разговаривать с руководством дальше.

Фонарь продолжил выдавать камере современный блатной репертуар. К сожалению, за несколько дней я убедился, что настоящая тюремная лирика исчезла, по крайней мере в этой камере. Настоящих тюремных песен типа «Гоп со смыком это буду я…», или «Постой, паровоз…», или, на худой конец, «Мурку» я не услышал ни разу и понял, что сегодняшняя тюремная музыка пишется в студиях, а не в камерах. Когда меня переименовали из Музыканта в Пророка, Фонарь заметно повеселел.

Я осматривался по сторонам и пытался понять, зачем меня привели в новую камеру, и что будет со мной дальше. Было очевидно, что в одиночке я лишался сигарет (в моей пачке оставались всего три штуки), водки, нормальной (относительно) еды, книг, общения, моральной поддержки. С другой стороны при переводе из камеры в камеру следует команда «с вещами». Если, конечно тебя переводят не в карцер. Но на карцер камера не тянула чистотой. И по слухам там на день шконка поднималась. Так что надо было по 16 часов или стоять или сидеть на цементом полу, покрытом 5-сантиметровым слоем воды. Нет, это явно не карцер. Здесь сухо.

Лязгнула дверь.

– 30 минут. Будут проблемы – стучите!

В камеру вошла финдиректрисса. Она была в строгой белой блузке, черном обтягивающем пиджаке и черной юбке чуть выше колена. Ее костюм чуть-чуть напоминал женскую нацистскую форму. Он явно шел к ее светлым волосам. Я привстал от удивления. Дверь захлопнулась и железный засов крепко лязгнул.