Майкл Грубер - Фальшивая Венера Страница 34

Тут Морис остановился. Казалось, он собирается сказать еще что-то относительно Креббса, но, помолчав, он предложил:

— Но пойдем же посмотрим на Беллини.

Мы вошли в церковь, и я поймал себя на том, что совершенно бессознательно обмакнул пальцы в мраморную чашу со святой водой у входа и перекрестился.

Мы долго молча стояли перед алтарем, наконец Морис глубоко вздохнул и сказал:

— Помимо ее ценности как произведения искусства эта работа помогает мне с большей надеждой воспринимать свой нынешний дряхлый возраст. Джованни Беллини было семьдесят пять, когда он написал это, можешь себе представить? Ты знаешь его «Обнаженную с зеркалом»?

— Я видел ее в детстве в Вене.

— Его единственная картина с обнаженной натурой, а Беллини написал ее в восемьдесят пять. Замечательная работа для восьмидесяти пяти лет!

— Наверное, к тому времени он рассудил, что ему больше нечего бояться.

— Возможно. Печальный вывод. Но вернемся к нашему объекту. Как можно сделать такое? Написать самый воздух, окружающий фигуры. В одной этой картине все Возрождение. Можно с уверенностью сказать, что Джованни Беллини начал Возрождение в этом городе, по крайней мере в живописи, и продолжал его десятилетие за десятилетием — невероятно! Он начинал писать как Джотто, а закончил как Тициан, который, конечно же, был его учеником, как и Джорджоне. И неизменно глубокая, глубинная мысль из ушедшей эпохи, лежащей в основании современного стиля. И вот Беллини показывает нам Деву Марию с Младенцем в самой глубине ниши, и никто на них не смотрит. Ангел пиликает на виоле, он и святые Петр и Иероним смотрят на нас, а не на Деву, а святые Лючия и Екатерина на среднем плане тоже погружены в размышления. О чем думал художник? Практически на всех алтарных полотнах в мире Дева Мария является центром внимания для остальных фигур, но только не здесь.

— Быть может, они просто думают о ней. Это урок созерцания, пример нам, тем, кто вообще не может видеть Богородицу.

— Да, интересное прочтение. А подтекст в этом такой: если ты настоящий художник, как Беллини, нужно беречь свой талант, держать душу открытой, и тогда искусство тебя прокормит, если ты ему позволишь. Лотта рассказала, у тебя в Нью-Йорке были кое-какие неприятности?

— Что именно она вам сказала?

— О, никаких подробностей, но она предположила, что тебе, возможно, имеет смысл обратиться к психиатру.

— Так вот почему вы решили меня проведать? Чтобы выяснить, действительно ли я спятил?

— Лишь отчасти, — с обезоруживающей улыбкой подтвердил Морис. — И я буду счастлив доложить, что ты произвел на меня впечатление совершенно здорового в психическом плане человека. Кстати, а ты сам-то что-нибудь пишешь?

— Не знаю, Морис, иногда я задумываюсь, есть ли в этом смысл? Что значит моя собственная работа? Вот я смотрю на эту картину, и в ней заключена целая гармоничная культура. Иллюзионистское пространство, театральность, подобная сценической постановке, атмосфера… Как вы верно заметили, Беллини научился писать воздух и он может это делать, потому что искусство и техника стоят на службе чего-то большего, чем сам художник. Но в наше время нет ничего больше художника, он — это всё. А также критики и инвесторы. Если бы я написал что-либо подобное, не пытаясь сделать пародию, это назвали бы китчем. И это действительно было бы китчем. Мы больше не верим в Деву Марию и в святых, по крайней мере так, как верил Беллини. Наши иконы пусты, а та религия, которую можно увидеть в художественных галереях, является лишь издевкой. У меня хорошо получается издевка, но меня от этого тошнит.

— Да, но, дорогой мой, существует процветающая школа современной фигуративной живописи, которую Китай[71] назвал Лондонской школой — он имел в виду себя самого, Бэкона, Люсьена Фрейда, Ауэрбаха. Если ты хочешь писать в таком стиле, почему бы тебе этим не заняться?

— Но я не хочу писать в таком стиле. Чтобы влить капельку индивидуальности и впаривать свои работы дуракам? Я хочу писать вот так, хочу творить в культуре, которая выходит за границы искусства, выражающего ее. Однако все это безвозвратно ушло.

Морис кивнул с серьезным видом.

— Да. Я понимаю, к чему ты клонишь. И у меня нет решения твоей проблемы. Тем не менее вот мы стоим здесь и получаем определенные ощущения. Наверное, ни ты, ни я не верим в том смысле, в каком верил Беллини, и все-таки сейчас мы находимся под его чарами. Неужели это объясняется лишь восхищением его мастерством? Неужели мы боготворим лишь его искусство?

— А может быть, мы находимся под воздействием наркотика. Вам ведь известно, что сказал Марсель Дюшан об искусстве.

— Да: «Как наркотик оно, вероятно, полезно ограниченному числу людей в качестве сильного успокоительного средства, но как религия оно не сравнится с Богом». Любопытный человек этот Дюшан, наверное, он оказал самое сильное, после Сезанна, влияние на искусство прошлого столетия, хотя и оставил после себя так мало работ. Знаешь, я однажды встретился с ним.

— Правда?

— Да, в Нью-Йорке. Я был в Гринвич-Виллидже, и мне захотелось выпить кофе, а в кафе было лишь одно свободное место, и я спросил старика, сидящего за столиком, можно ли к нему подсесть. Перед ним стояла шахматная доска, и он сказал, что я могу сесть за столик, если сыграю с ним партию, и я согласился. Лишь когда я сел, я сообразил, что это Дюшан.

— Вы у него выиграли?

— Разумеется, нет. Он был международным гроссмейстером и последнюю партию выиграл, пожертвовав обе ладьи. К сожалению, об искусстве мы с ним не говорили. Я рассказал о том, о чем только что говорил тебе, — о своей работе по возвращению произведений искусства, и когда я упомянул, что до сих пор десятки шедевров числятся пропавшими, знаешь, что сказал Дюшан? «Это те, кому повезло». Все считали, что он совершенно забросил живопись, но после его смерти выяснилось, что в течение последних двадцати лет жизни Дюшан работал над одной и той же картиной, реалистической обнаженной натурой. Художник подглядывает за ней в замочную скважину.

— Что Дюшан думал о своем художественном наследии?

— Я очень жалею о том, что не спросил его об этом, но, судя по его записям, он был невысокого мнения о концептуализме и поп-арте. Насколько я понимаю, все эти люди, Дева Мария и святые, перестали быть нужны католической церкви, какой она стала после той эпохи, когда они творили. По большому счету мы всего лишь стадо глупых обезьян, но удивительное чудо заключается в том, что мы также можем создавать такое и наслаждаться им. После жизни, какую я прожил… понимаешь, есть люди, считающие, что после всего того, что в двадцатом веке сделала с собой Европа, после этой страшной катастрофы у нас больше не может быть ни поэзии, ни живописи, что все это бессмысленная merde,[72] потому что все заканчивается лагерями смерти. Наверное, в чем-то они правы, но, как я уже говорил, после той жизни, какую я прожил, вот я стою здесь, в церкви, и смотрю на творение Беллини. Возможно, это тоже своего рода чудо.

Я молчал, не зная, что на это ответить. Наконец Морис отодвинул край рукава и посмотрел на часы.

— А сейчас, к сожалению, я должен идти. В четыре часа у меня встреча — подумать только, в роскошной гостинице «Гритти». Это часть извечной pagaille,[73] которая идет в Европейском союзе по поводу того, как спасать Венецию и ее сокровища от наступающего моря.

— Надеюсь, вы в этом преуспеете, — сказал я.

— Очень хочется в это верить, ибо иначе настанет такой день, когда здесь будут плавать рыбки, тычась головами в нарисованных святых.

Выйдя на улицу, мы обнаружили, что дождь прекратился. Зимнее солнце с трудом пробивалось сквозь редеющие тучи, причудливо освещая фасады церкви и соседних зданий. Морис обвел взглядом площадь, сияя от восторга.

— А вот теперь мы сами словно на дне канала, — сказал он, и мы обнялись.

Затем Морис, взяв меня за плечо, отстранил на расстояние вытянутой руки и посмотрел мне в лицо.

— Чаз, я не знаю, насколько глубоко ты завязан с герром Креббсом, но я бы настоятельно посоветовал тебе ближе к нему не подходить.

— Почему? Вы ведь сказали, что он не преступник.

— Нет, я сказал, что его ни разу не ловили за руку. Это не одно и то же. Но каким бы ни был его официальный статус в настоящее время, Креббс не тот человек, которого хочется иметь в числе своих друзей. Пожалуйста, послушайся моих слов.

Потолок я закончил перед самым Рождеством, и Кастелли устроил торжественный прием, представляя мою работу. Я увидел, что мой patrono выглядит точь-в-точь как те головорезы-кондотьеры, что хозяйничали в Италии в пятнадцатом веке, акулье лицо и костюм от Армани; он появился в окружении подозрительных типов и очаровательной блондинки моложе его лет на двадцать, которая не была миссис Кастелли. Ненавязчиво оставаясь в стороне, держась совершенно естественно, шел мой старый дружок Марк Слотски.