Александр Гаррос - [Голово]ломка Страница 36

— Так, ну и чего мы тут делаем?

Опаньки. Опять доеб. Кстати, о привычках и традициях… Ментов было два. Одинаково неторопливые, одинаково разбухшие от зимней формы, одинаково — профессионально — наглые. Только один как полтора второго, и у меньшего мордочка остренькая, паскудненькая, хорьковая, а у большого — эталонно широченная, красная, полузаплывшая фискальная ряха.

— Пьем, — объяснил Вадим очевидное. — Точнее, пью. Количеством один.

Ясен хрен, муниципалы. Замечетельная в своем роде, только дорожников числящая в аналогах, категория правоохранителей, для которой именно доеб — главная и основная функция. Доеб и развод.

— Гля, бухой уже, — злорадно сообщил хорьковидный мент ражему напарнику. Тот, не отвечая и глядя не на Вадима, а с флегматичной тоской в никуда, медленно, очень медленно поволок из кармана блокнот. Вадим молчал и ждал, что будет.

— Вы знаете, — устало (сразу вспомнился покойный Пыльный — вот оно, единство «органского» стиля!), брюзгливо и брезгливо, но с автоматически не дающей заподозрить в этом возможности снисхождения априорной неумолимостью осведомился у пейзажа ражий, — и опять же не столько осведомился, сколько констатировал, — что распитие в общественных местах запрещено?

— Я кому-нибудь мешаю? — вкрадчиво поинтересовался Вадим в ответ. — Создаю неудобства? Оскорбляю религиозные чувства?

— За распитие! — злорадность в хорьковидном переросла в какой-то уже зловосторг, злоликование, — крепких алкогольных напитков! В общественных местах! Штраф!!

— Ты че пьешь? — ражий таки посмотрел на Вадима, но все равно (столь велика была брезгливость) не по прямой, а по касательной. Числа личных местоимений он употреблял по собственной системе: индивидуализируя нарушителя, переходил с ритуально-ментовского на просторечно-хамский. Вадим развернул «Лагавулина» этикеткой к муниципалам. Те, как и ожидалось, подвисли. Теперь злорадство испытывал Вадим. — О, виски, — не слишком уверенно сказал хорьковидный и тут же опять возликовал. — Крепкий алкоголь! Штраф!

— Нет у меня денег, — совершенно честно признался Вадим. — Ни сантима.

— А на виски есть? — Вадима поразило явственно классовое чувство, скользнувшее в интонации хорька. — Ты поищи, поищи!…

Вадим улыбнулся улыбкой Миклухо-Маклая и помотал головой.

— Придется пройти в участок, — не без философского сожаления от того, что нарушитель так глупо и бездарно прогадил свой последний шанс, но все с той же неумолимостью (ибо нарушитель сам виноват, а возмездие хотя и ужасно, но справедливо) отрезал путь к спасению ражий. — Следуйте за нами.

И не пошевелился, что характерно.

Дело было ясное, знакомое, старое. Насчет участка они, разумеется, гнали. Ни в какой участок вести они Вадима не хотели, ни с какими протоколами париться — тоже. Они хотели взятку. Банальнейшую пятеру на лапу. Вадима восхитила та чудесная органичность, с какой неподдельная — действительно ведь ненапускная, искренняя! — служебная принципиальность сочеталась в этих двоих с таким практичным и понятным стремлением сшибить немного, хоть сколько, всяко лишними не будут, латиков с первого попавшегося. Тяжелобронированное достоинство представителей власти, людей с полномочиями — с замашками ночных болдерайских гопников.

— Ну зачем же так сразу — в участок?

— Составим протокол. Двадцать пять латов штраф, — хорек так выделял и растягивал в каждом предложении последний слог, что получался почти напев.

Нет, они не просто хотели содрать взятку. Они хотели, чтоб Вадим еще и сам унизился, предлагая им ее. Все-таки не шпана же и впрямь, ей-богу. Все-таки Власть.

— Пройдемте! — недвусмысленно угрожающе, наезжающе вперился ражий — наконец-то в упор, — и за его зрачками Вадим обнаружил знакомую ледяную стену.

— Не-а, — он глотнул из противозаконной бутылки, — не пойду.

— Че такое?! — гопничьи взвизги в тоне хорька уже не скрывались. — Штраф тогда плати! — он тоже придвинулся. Оба мента теперь нависали над Вадимом. Да. Все было ясно.

— Штраф? — переспросил он, переводя взгляд с хорька на кабана и вдруг переставая их различать. — Ага, — опустил руку в карман. — Щас.

На пистолет хорек среагировал, может, не раньше, но живее — отпрыгнул на метр. Сволочная его щерящаяся полуулыбочка чуть расширилась — и в таком виде застыла, уже гримасой. Пуля ушла хорьку в живот — мент отступил еще на полшага, потом быстро засеменил вперед и вбок, все больше сгибаясь — и логичным продолжением движения мягко лег ничком на плитки. Оказавшиеся длинными и тонкими ноги его в синих форменных брюках самостоятельно и несинхронно согнулись и распрямились несколько раз. Второму Вадим выстрелил в лицо — поднял, протянул руку и два раза выпалил в ледяную стенку. Распертая изнутри красная морда мгновенно опрокинулась, вытолкнув из себя еще более красное, ражий муниципал как бы в недоумении слегка развел руками, его развернуло, еще в развороте сломало в коленях и громко бросило на землю — боком. Эхо было оглушительное — но сразу потерялось в ветренном пространстве. Остаточно дозвенели гильзы. Вадим посмотрел по сторонам. Никто не бежал ни к нему, ни от него, не выли сирены, не несся мобильный полк. Он пожал плечами, подхватил бутылку свободной рукой, перешагнул через ноги лежащих мусоров. Прихлебывая, пошел вдоль набережной. Пистолет (концы в воду), описав крутую дугу, неразборчиво булькнул. Вадим оценил уровень жидкости в пузыре — еще оставалось больше половины. Заебись!

13

Сталин. Гитлер. Пол Пот. 53. 45. 98. Годы смерти. Хороший номер. А вот что у Цитрона такая именно личная, для своих, мобилка — оно значит чего-нибудь с точки зрения лженауки нумерологии? Несомненно. В нумерологии все чего-нибудь да значит. Вадим вновь скомкал мятую бумажку с многозначительным нумером и написанным под гимнючью диктовку идиотическим текстом. Не найдя взглядом урны, кинул просто на паркет. «Дакнули» сразу, после первого гудка.

— Эдуард Валерьевич? — уточнил Вадим, хотя, конечно, узнал эрегированный баритон.

— Да, — после кратчайшей заминки: Цитрон-то по голосу собеседника не определил.

— Это Вадим Аплетаев, — он обменялся злоехидными ухмылками с доппельгангером, явившимся во весь рост в зеркале на противоположной стене клубного «предбанника», — я в вашей пресс-службе работаю… работал.

Заминка в два раза длиннее. Цитрон вспоминал. Вспомнил. Сопоставил. Очень быстро, кстати. Явно не получил удобоваримого результата, но эмоций не выказал никаких:

— Я слушаю, — cпокойное выжидание. Выдержка у акулы капитализма соответствующая. Рыбья.

— Видите ли, Эдуард Валерьевич, я знаю, как смешно вы собираетесь пошутить над лунинской братвой. Думаю, может, рассказать ей?

Цитрон молчал.

— Я сейчас у входа в клуб. И если вы не торопитесь быть закатанным в асфальт, озаботьтесь, чтобы я мог пройти внутрь. И выслушать, что вы можете для меня сделать. Жду пять минут, — они с доппельгангером повесили каждый свою трубку.

Рожа у гада была та еще. Вадим у такого не стал бы просить прикурить на улице. Как-то он оборзел за последние дни, этот доппельгангер, заматерел, хоть и не брился ни разу… — Че ж это, брат, — ехидно сказал ему Вадим, — ведь деньги же — говно? — Деньги, — не отреагировал на подъебку визави, — это просто ничто. В говно превращаешься ты сам, если бобы в том или ином смысле становятся для тебя целью. А как средство… На войне как на войне — все хороши. — Средство… Ты еще скажи, что бабки приносят свободу. — Нет. Но свобода приносит бабки, — и доппельгангер, нагло выпятив щетинистую челюсть, увалил вразвалочку к глухой, обшитой деревом железной двери одного из понтовейших и элитнейших рижских найт-клабов. Вадиму ничего не осталось, как последовать. Цитрон в асфальт не спешил — секьюрити (разумеется, типовая модель, дорогим костюмом походит на цитадельно-резидентских, но работа в развлекательной отрасли наложила слой какого-то сомнительного лоска, напоминающего о метрдотелях) как раз базарил по сотовому в тот момент, когда Вадим вошел. Он поднял на него внимательные глаза, что-то утвердительно сказал в телефон, торопливо отключился, с утрированной проницательностью, но бегло просветил Вадима профессиональным взглядом и кивнул: давай, мол, за мной. Залов, зальчиков, танцполов, закутков в комплексном «Банзае» было множество, но они с гардом пошли через ресторан. Вадим никогда не полагал себя большим спецом в ориентальной экзотике, однако и он просек, что, как бы ни именовали японцы свою лапшу, именно ее банзайские декораторы обильно развешивали по ушам щедрой клиентуры. Разрисованные вопиюще приглушенной акварелью бумажные сдвижные ширмы, бамбуковые занавеси, циновки-татами, по которым посетители резво топтались уличной обувкой, компрачикосы-бонсай в толстых горшках, подарочно обернутые в кимоно официантки. В деликатных лучах светильников, сходящихся от потолка из некрашенных досок, что налеплены были прямо на бетонные перекрытия, матово отсвечивала фигура в доспехе. Доспех — Вадим вгляделся, проходя, — тренировочный, для занятий кэндо: фехтовальная маска, легкая кираса. Зато катана в руке, перчатке то бишь, самая настоящая. И еще россыпь кинжалов-танто, сюрикенов, трезубцев-саев и прочей оружейной шантрапы на стенах. Гард вел Вадима наискось, в дальний угол обеденного зала. Ширмы, разграничившее внутренне пространство, в большинстве были задвинуты. Однако последняя, возле вполне европеоидной двери, продублированной тем не менее (или — именно поэтому) особо ориентально-драконистой бамбуковой шторой, общему правилу приватности не подчинялась. Вадим рефлекторно заглянул — и с каким-то даже удовлетворением обнаружил внутри цитронову блядь. Лада в карминном вечернем платье отсутствующе медитировала на торчащий из цилиндрической коктейльной слоенки плоский зонтик. Чрезвычайно долговязый телохранитель рядом грубо обтесанным фэйсом пародийно повторял вяло-отстраненное обложкино выражение. Оранжевая апельсиновая кожура очень быстрой, ровной телетайпной лентой извилисто текла из-под крохотного ножика в его суставчатых пальцах. Вадим послал бляди хамовато-приветливый жест — но тот, не будучи замечен, натолкнулся лишь на ширму, которую с легким визгом запахнул возникший сбоку бодигард-два. За дверью и шторой была пара пролетов вниз. На последней ступени охранник посторонился, пропуская. А что, подумал Вадим, одолевая неподатливую створку, маркированную непростым грифом «VIP-зона». Заведу на Цитроновы бобоны… заведение. Ресторацию. Назову, скажем, «У Гимнюка». Располагаться будет на чердаке. Чисто пентхаус такой. Официантки… нет, даже официанты, покойный мичман был у нас весь из себя настоящий мужик, мачо… все в набедренных рулонах из утепленного линолеума. И жратва вся — тоже в линолеуме. Запеченная. Пекут же в глине? А вместо столовых приборов — отбивочный молоток и секатор. В VIP-зоне ориентальное съежилось до похожих на апликации похабных гравюр по стенам, вытесненное из прочего интерьера пухло-кожаным, комфортным. В средоточии кожевенного комфорта, выполняя ту же функцию, что и разжившийся боевым клинком кэндоист-любитель наверху — функцию пространственной доминанты, — помещался очередной чернокостюмный гард (у Вадима от них уже рябило в глазах). Гард значился при спинке раскидистого кресла, в котором, наоброт, собранно, подавшись вперед, к низкому, пустому почти столу, сидел Эдуард Валерьевич собственной персоной. Светлый пиджак — отдохновение глазу и признак вышестоящего положения: генеральский мундир. Этими двоими население зала исчерпывалось — нет: второй охранник, шагнув из-за спины, безаппеляционно затворил дверь и споро обхлопал Вадима по всей площади. Кивнул боссу. Цитрон смотрел на приближающегося бывшего собственного наемного работника, не меняя позы, чуть снизу вверх, внимательно, но, как и говорил по телефону, — пока нейтрально. Правая рука банковского главы, не менее, чем кресло, мягкая, так же вежливо и цепко, как последнее — его самого, прихватила тюльпановидный коньячный бокал (своей округлостью тоже похожий на Э.В.) — по науке, снизу ладонью, грея коричневую жидкость — и с бездумной механической равномерностью ее взбалтывала. Узорчатый ромбовидный флакон, откуда жидкость, видимо, происходила, не считающий нужным представляться профанам и потому без этикетки, располагался в левом углу скатерти — почитай что полный. Помимо флакона, присутствовала треугольная обширная салфетка и по ней — словно изготовленный для хирургического действа азартно поблескивающий набор молодого изувера. На какого омара, предположил Вадим. Никакого омара, однако, не было. Конвоируемый к этому столу тремя взглядами, но видя лишь один, Вадим впервые за сегодняшний день почувствовал то, что, наверное, в не самые сладкие свои мгновения чувствуют экстремальщики-серфингисты: вместо бешено несущего пенящегося брызжущего гребня волны под собой — вдруг — вакуум. В этот вакуум он и погрузился беспомощно — кресло, казалось, не намерено препятствовать соприкосновению вадимовой жопы с полом. В итоге воспрепятствовало — но издевательски поздно, когда колени смехотворно достигли уровня груди. Целительно озлившись, Вадим сгруппировался, приняв ту же позу, что Э.В., и решительно уставился в неизменно и неприятно спокойные цитроновы глазены. Эдуард Валерьевич, не пригубляя, пристроил бокал на столешницу.