Владимир Орешкин - Вдох Прорвы Страница 4

Эти — другие… Эти издевались надо мной, — они хотели, вроде бы, сказать, и как-то даже говорили, что я со своей новой сумкой и жаждой обогащения, — меньше их.

В этих был — покой… И не было за ними трупа парашютиста, братков в черных костюмах и внимательного вертолета над головой.

Они не сердились на меня, — просто не принимали в свою компанию. Потому что их занимало — одно, меня — другое. Одно с другим не сочеталось.

Не сердились, просто посмеивались и нашептывали: ты, гадкий утенок…

Я не гадкий утенок. Мне бы только поскорее выбраться отсюда. И — все.

Моя совесть — чиста. Я не сделал ничего плохого. В доказательство, я не прочь сейчас съесть какой-нибудь помидорчик и закусить его огурцом.

Но если говорить о главном, я был рад, что вокруг собралось много людей, и одиночество мое закончилось. Я отдал долг, выполнил обещание, данное когда-то себе. Но уже догадался, — одиночество не по мне, мне больше не нужно никакого одиночества.

Потому что с каждой минутой мне становилось легче, — среди этих людей.

Я уступил место на лавочке белобрысой непоседливой девчонке, за что ее полная немолодая мама сказала «спасибо». Это «спасибо» тоже оказалось нашатырным спиртом, совсем уж вернувшим меня из некой ирреальности, в остатках которой я пребывал до этого. Так мне показалось.

Было жарко, но вечер приближался, — и жара не обжигала, а превращалась в приятное предвечернее тепло. Вокруг негромко разговаривали, до меня доносились обыкновенные понятные слова, чуть уставших за выходные людей, — хорошо было чувствовать себя своим среди них.

Машин в сторону станции проезжало не много, прямая дорога на Москву была левей. Поэтому кое-кто стоял на шоссе, высматривая за дальним поворотом автобус.

— Битком придет, — сказала старушка, — боюсь, все не сядем.

А у меня целый воз вещей: рюкзак, удочки и сумка.

Я с опаской посмотрел на добычу: обыкновенная под спортивную, сумка, синего цвета, с белой надписью «Adidas» на боку, не очень новая, но и не старая, — самая обычная. Молния у нее до конца застегнута, слева и справа ее страхуют две обыкновенные липучки. И все… Сколько же там баксов? По весу тянет килограмм на десять. Десять килограмм баксов, — это надо же, подфартило, как справедливо сказал Иван Артемьевич. Я представил его, летевшего восемь километров по разреженному воздушному пространству со своим скомканным парашютом, и бережно прижимавшего, как младенца, к груди мою сумку. Десять килограммов баксов, — это же не меньше лимона…

— Идет! — крикнули с дороги.

Все стали подниматься, но тревога оказалась напрасной. Это был автобус, но не рейсовый, а какой-то другой, который прочесал мимо, не останавливаясь.

Народ принялся устраиваться на прежние места.

Я стоял, опершись о столб навеса, и курил. Мне нравилось жить… Я никогда не стану палить себе в голову из пистолета, а умру богатым, в глубокой старости, на своей роскошной постели, в окружении горюющих детей и внуков…

Из-за поворота показался черный «джип», похожий на вагон небольшого поезда. Признак крутизны его обитателей.

Я сразу уставился на него, потому что он ехал медленно, — другая машина обогнала его. Он слишком медленно для такой ровной дороги ехал, все время приближаясь ко мне.

Я сразу понял, что ему нужно. Вернее, кто… Вернее, кто и что…

Шутки кончились… Случайностей не бывает. Когда сейчас мочат и за сто баксов.

Я смотрел на него, как кролик смотрит на удава, не в силах оторвать взгляда. Смертная аура окружала эту машину, — ее приближение было неотвратимо.

Впору было задрожать коленками, или описаться от страха… Но мне было уже все равно. Жаль лишь стало, что все это случилось так глупо, и в тот самый момент, когда я, кретин, размечтался о сладкой жизни… В эти короткие минуты самым главным недоумком на свете, — был я. Готовился к заслуженному наказанию. И — поделом… Так что спокойно докуривал свою последнюю сигарету, прощальное желание смертника.

«Джип» становился все ближе, стало видно, что заднее стекло у него черное, но переднее обыкновенное — светлое, и за ним сидит водитель, рядом еще кто-то, за ними тоже какие-то далекие полумаски лиц.

Я курил, и уже отлично знал: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Мышеловка эта приближалась ко мне.

Смешно.

Я не побежал прятаться, не стал в ужасе закрывать голову, не покрылся красными пятнами, — стоял и курил. Странное, ледяное спокойствие пришло ко мне.

Перед нашей остановкой «джип» еще больше сбросил скорость, и подъезжал ко мне медленно, словно там внутри был гроб, а я наблюдал похоронную процессию.

Уже разглядел одного из тех, кто изгадил мне рыбалку, он был в том же аккуратном костюмчике и при галстуке. Рядом, так же цивильно одетые, сидели его братки, такие же коротко постриженные, хорошо выбритые и похожие друг на друга, как две капли воды.

«Джип» едва двигался, словно это долгожданный автобус причаливал к остановке, чтобы забрать побольше народу. И, поравнявшись со мной, замер… Но никто не кинулся к нему со своими баулами. За спиной вдруг возникла тишина, напряженная враждебная тишина, никто не говорил ни слова, разговоры разом оборвались, — и я чуть было не прослезился от сентиментальной благодарности к людям за моей спиной, за их такую общую враждебность к обитателям этого дорогого сарая.

Братки в «джипе», словно из строя, тоже молча смотрели на простой люд, — наверное, не часто им приходится видеть обыкновенных людей, не обремененных излишней собственностью.

Мой приятель узнал меня, и, едва заметно кивнув, сказал:

— Ты попробуй как-нибудь на овес, если его хорошо распарить, может клевать не хуже, чем на мотыля.

Я чуть улыбнулся, едва-едва, не в силах поверить в свое счастье, и показывая, что тоже узнал братишку, и обязательно попробую распаренный овес в действии.

И тут я вспомнил, что сумка моя синяя, с бездарной надписью «Adidas» находится в ногах у бабки, вдобавок на ней покоится рюкзак, а ко всему этому прислонены удочки в коричневом чехле.

Но они не присматривались к вещам, — их интересовали наши лица. Я видел, как озабоченные глаза братков пробегали от одного к другому, — кого-то выискивая…

У меня даже что-то оборвалось внутри, — от предощущения удачи.

Того, кто им был нужен, среди нас не было. У него теперь вообще не было лица. Так что напрасно они елозили по дачникам глазами. Не увидеть им Федуловой физиономии, как своих ушей. Никогда.

Это не моя смерть проплывала мимо черным катафалком. Чужая… Я ошибся.

Минут через десять подкатил автобус, как ни странно, почти пустой. Народ похватал свои корзинки и окружил его плотной толпой.

Двери не открывались, вместо этого из форточки высунулся усатый водило, в серой боксерской майке, и закричал:

— Автобус частный, не рейсовый, — проезд до станции — дичка… Ваш стоит за углом, сломанный.

— Это же десять рублей! — изумилась знакомая бабуля. — За пять с половиной километров. Милиции на тебя нет!

Вокруг прокатился смешок, — юмор любят все, но ехать нужно было, и народ уже смирился с новой ценой.

— Всем бонус! — прокричал водило. — Вещи — бесплатно!

И только тогда, заскрипев, стали складываться дверные створки…

Я устроился со своим скарбом у сломанной кассы, пол под ногами знакомо и приятно подрагивал, а когда мы тронулись, и навес остановки стал уплывать за окном, я догадался, — как бесконечно устал.

Подобные передряги кого угодно могут довести до кондрашки.

Наплевать и забыть, наплевать и забыть, наплевать и забыть, наплевать и забыть, наплевать и забыть…

Домой, домой в мою родную, покинутую обитель. Там, в ванной, горячая и холодная вода, мыло «Тик-так», зубная паста «Лесной жемчуг», и два полотенца, одно большое голубоватого цвета, другое поменьше, мое любимое, цвета кирпича. На кухне, в большом горшке, кактус, единственный цветок, который остался от мамы, потому что остальные нужно было часто поливать, а я, бестолковый, все время забываю это делать. Первое, что сотворю, когда приеду, вылью в него, сколько он захочет, воды… Там в большой комнате диван и телевизор, и пепельница на полу, которая когда-то была цветочным горшком. Там занавески на окнах, которые давно нужно постирать, — а в маленькой комнате, куда я почти никогда не захожу — тихо и полутемно. Даже днем.

Там можно снять кроссовки и носки, и ходить по прохладному паркетному полу босяком, не подходить к телефону, если не хочешь ни с кем разговаривать, можно заварить крепкий чай, включить телевизор без звука, и упасть в наше старое семейное кресло, откинуть голову и закрыть глаза…

Минут двадцать до станции, час с небольшим на электричке, где-то с полчаса на метро…

Наплевать и забыть…

Автобус не спеша и приятно катился, переваливаясь с боку на бок. Мы переехали мостик, под которым протекала, должно быть, моя незабываемая речка, и он, взревев, чуть-чуть прибавил скорости.