Дэвид Мэдсен - Откровения людоеда Страница 48

Потом он тихо сказал:

— Видишь ли, Орландо, это я убил Трогвилла.

Теперь это был он, тот самый момент второго великого шока.

Die-то глубоко внутри меня — чересчур глубоко для слов, и даже для нерациональных звуков, где-то в потаенных фатомах[191] моих кишок раздался отдаленный ядерный ігірмн. Я ел ни шал об этом, и ждал с ужасом смертельной три иной полны радиоактивной огненной бури. В сфере же непосредственной физической реальности последствием было то, что я свалился с кровати. Прошло несколько минут, прежде чем я смог снова подняться. Не обращая внимания, Мастер Эгберт продолжал:

— Сначала я не собирался этого делать — но затем, если дорога в ад вымощена добрыми намерениями, насколько стремительнее и более прямо бежит дорога, которая вымощена отсутствием зла? Нет, я не планировал убить маленького ублюдка, но когда я увидел его, лежащего там, на полу в его квартире, совершенно раздетого, и всего в пятнышках, и беззащитного, я просто не смог сдержаться. Это была, могу сказать, слишком хорошая возможность, чтобы ее упускать. Так что я вытащил кабачок, который ты засунул в его зад, как следует поимев его, затем переместил его. Кабачок, понимаешь ли, выдал тебя; пока я не увидел его, у меня не было никаких соображений о том, кто поверг его в состояние, в котором я его обнаружил. Только ты мог выдумать такой росчерк!

Он ненавидел тебя, ты знаешь. Да, я знаю, что ты знаешь, но чего ты не знаешь, так это почему он ненавидел тебя. Это может быть некоторого рода сюрпризом для тебя, но он ненавидел тебя из-за меня — или, скорее, он ненавидел меня через тебя. Дело в том, Орландо, что мы с Трогвиллом были любовниками на протяжении нескольких лет. Ты шокирован? Ты смущен, ошеломлен, потрясен — ну, хотя бы немного? Ну, во всяком случае, это правда. Наша связь началась задолго до того, как ты пришел ко мне в ученики; мы встретились на вечеринке в честь издания книги Гервейса Перри-Блэка «Жить, чтобы есть». Конечно, это не было любовью с первого взгляда, ну, когда выглядишь так, как я, тебе приходится брать удовольствие гам, где можешь. Он сразу показал, что был тем, кто известен в профессии как «круглолицый охотник» — ты наверняка заметил, что все его девушки подруги были более чем щедро обеспечены? Так что это было соглашение, которое устраивало нас обоих, можно сказать.

Он немедленно узнал, что мы занимались с тобой сексом. Ничто не могло утаиться от этого всевидящего ублюдка! Им мгновенно овладела непреодолимая ревность. Я сказал ему, что я для тебя ничего не значу, что ты позволяешь мне наслаждаться твоим телом для того, чтобы продвинуться по карьерной лестнице — что на самом деле ты совокуплялся с омерзительной Батли-Баттерс с той же целью — и что я буду брошен в тот миг, когда твое обучение подойдет к концу, но он ничего не хотел слушать. Я также сказал ему, что у меня нет намерения отказываться от удовольствий, раз уж они предлагаются мне.

Та первая рецензия, которую Трогвилл написал о ll Bistro, была неприязненной не потому, что ты заслужил это, а потому что она была написана в припадке ревности; в любом случае, нападая на тебя, он нападал на меня. Такой была озлобленность этого человека. Я не знаю, что именно произошло в тот странный вечер в II Bistro, и я никого не подозреваю, пока ты не откроешь это — а я знаю, что ты не хочешь, не теперь, пока еще не так много воды утекло с того времени; кроме того, это было давным-давно. Однако, к несчастью, из-за этого вспыхнула безумная ненависть Трогвилла к тебе. Пожалуйста, уясни: что бы ни случилось с ним той ночью, не это вызвало его ненависть — это просто усилило ее — и это правда, что бы он ни говорил тебе.

Мне было так грустно, когда он последовал за тобой в Рим, Орландо, но я не мог ничего или почти ничего сделать с этим; я надеялся, что, когда ты уедешь подальше от места действия, его жажда мести умрет естественной смертью. Именно по этой причине я предложил тебе IlGiardino — ну, хорошо, не только из-за этого, признаюсь, еще из-за того, что я также был убежден, что ты сделаешь заведение успешным. Когда его бешеные атаки стали серьезными — несмотря на репутацию, которую тебе удалось быстро создать — я был вынужден приехать и поговорить с ним. И, в конце концов, я приехал, только ты не знал об этом. Я не мог позволить его ревности разорить меня, Орландо! Я старею, и я ожидал долгой и комфортабельной пенсии; если бы я позволил этому маленькому дерьму разрушить II Giardino, у меня бы был только работный дом, на который я мог бы рассчитывать в свои преклонные годы.

После того, как я трахнул его в задницу и переместил этот цукини, я отправился на кухню, нашел большой нож для резки мяса и вырезал им его сердце. Я оставил его лежащим на спине, его кровавое сердце я положил на ладонь. Затем я вернулся на кухню, вымыл нож, переложил его и удалился. Как я говорил тебе раньше, сначала я не намеревался убивать его; я собирался убедить его, если это было возможно — даже шантажировать его тем, что сделаю наши отношения публичными, если в этом будет необходимость. Затем, когда я увидел его лежащим там, возможность была слишком хорошей, чтобы упускать ее, и порыв был слишком сильным, чтобы сопротивляться ему. Я вернулся в Лондон в тот же вечер.

Я был в восторге, когда услышал, что они будут обвинять тебя в этом убийстве! Прости меня, Орландо, но как вообще могло возникнуть это несоответствие? Ты бы был обвинен в убийстве Генриха Херве, в любом случае. Я не претендую на то, чтобы понять или одобрить судьбу, которую ты выбрал, но я хочу, чтобы ты знал, что я сожалею о том, что тебя поймали. А раз уж тебя поймали, какая разница, сколько человек, по их словам, ты убил? Один или четыре — разница в размерах приговора, который тебе вынесут.

— Теперь, конечно же, все не так. Как я уже говорил — я умираю, Орландо.

— От чего? От предательства?

— Не будь таким враждебным со мной…

— Враждебным?

— Разве ты не видишь, что я пытаюсь все исправить?

— Исправить? — завопил я; затем вспышка гнева дошла до состояния ярости, и я начал бушевать и пускать пену изо рта, словно безумный, одержимый чем-то. Я не знаю, как долго это продолжалось; я с трудом осознавал слова — ужасные, непристойно злобные — изливающиеся из моего рта, но знаю, что их суть отличалась от оскорблений. Мои конечности вышли из-под контроля, я молотил ими, словно они подверглись какому-то ужасному неврологическому гниению. Один или два раза я почувствовал, как моя голова столкнулась со стенами камеры, и я услышал, как закричал Мастер Эгберт. Это было, короче говоря, оргазмом слепой ярости, и я полагаю, что вы знаете, что невозможно остановить оргазм, когда он уже начался — он просто должен израсходоваться сам по себе. К счастью, моя синэстезия включилась сама собой, и смогла справиться с перегрузкой, все, что я увидел — был большой, глубокий лист черного цвета — чернота эта без промедления опустилась и укутала меня жалостью бессознательного состояния.

Когда я пришел в себя, я лежал на кровати. Мастер Эгберт помог мне сделать маленький глоток воды из кружки для чистки зубов.

— Вот, — сказал он успокаивающим тоном, словно нянька, — вот. Ты почувствуешь себя лучше после этого.

На самом деле, я чувствовал себя совершенно истощенным.

— Что случилось? — сказал я хриплым шепотом.

— Я думаю, ты вышел из себя.

— Вы можете упрекнуть меня в этом? О, Боже, моя голова раскалывается.

— Ты сильно ударился о стену — дважды. Береги себя, дорогой мальчик, ты можешь сделать сам себе легкую контузию.

— Почему это вы такой заботливый? — едко сказал я.

— Я сказал тебе — я пришел, чтобы все исправить.

— На самом деле?

— Я сказал тебе об этом прямо перед тем, как ты немного изменился.

— Вот как вы называете это? — ох! — моя голова!

— Разве в твоем сердце нет прощения для меня?

— Нет.

— В конце концов, они арестовали тебя в первую очередь за убийство Генриха Херве, а не Трогвилла. Они просто добавили его к списку позже. Я не имел отношения к смерти Херве.

— Это не так уж важно, — сказал я, усаживаясь на кровати. Рука Мастера Эгберта была на моем бедре. Я смахнул ее.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы пришли сюда, нагло признавшись, что трахались с Артуро Трогвиллом годами, что его нападки на меня не имели ничего общего с моей кухней, а были на самом деле заменой нападок на вас, вы говорите мне, что вашим первым инстинктом было ничего не предпринимать и позволить мне гнить в этой мерзкой тюрьме — а теперь вы имеете наглость спрашивать меня, почему так тяжело простить вас?

— Конечно, если ты хочешь расценить это так…

— А как это еще можно расценить? — завопил я.