Андреас Эшбах - Один триллион долларов Страница 49

– Индустриализация? Ага. И что вы хотите с нею сделать?

– Необходимо найти путь назад. Назад к природе, хоть это и неоригинальный план.

Низкий смех прозвучал почти презрительно.

– Прежде всего это убийственный план, мистер Фонтанелли, это вам должно быть ясно. Жизнь большинства людей поддерживает именно промышленная цивилизация, во всяком случае в известной мере. Устраните химические удобрения и растениеводство, сократите количество доступной электроэнергии – и вы будете разгуливать среди гор трупов.

– Разумеется, не в один день. Мне видится как раз постепенный переход, с биологическим сельским хозяйством, использованием солнечной энергии, то есть вся палитра альтернатив.

– Можно курить сигареты с биологических плантаций, но они продолжают оставаться сигаретами. Или можно действительно отвыкнуть от курения. А это жесткая мера. Вы не должны упускать из виду, что эта планета без средств технической помощи может обеспечить жизненное пространство максимум для пятисот миллионов. Пока вы не свели население к этой цифре, вы не можете отказаться от техники и индустрии.

Джон вздохнул.

– Ну, хорошо. У меня нет плана. А у вас есть, как вы утверждаете.

– Да. Я знаю, что делать.

– Тогда скажите.

Тот улыбнулся:

– С удовольствием, но не по телефону.

Что же это за план? Наверное, он блефует, как и Лоренцо. Нет никакого такого плана. Нет ничего, что можно сделать, вот и все.

– Нам надо встретиться, – сказал незнакомец. – Как можно скорее.

– Я об этом подумаю, – ответил Джон и положил трубку.

Он чувствовал себя беспомощным, запертым в золотую клетку, ощущал свое богатство как чудовищную, невидимую тяготу. Триллион долларов. Непредставимо много денег. Тысяча миллиардов. Миллион миллионов. Такая гигантская масса денег, сконцентрированная на действенной точке, примененная по продуманному плану, – это уже способ повернуть колесо истории в другую колею.

Но какая же точка самая действенная? Есть ли вообще такая точка – или было уже поздно что-либо изменить в ходе вещей?

Он беспокойно ходил по своему большому дому, попытался расслабиться в джакузи, но быстро выскочил оттуда – и вовсе не оттого, что вода была горячая. Стоял на террасе, смотрел в сторону моря и ничего не видел.

В самые мрачные минуты он говорил себе, что это его не касается. С такими деньгами он мог максимально защитить и себя, и всех причастных к нему людей. У него будет чистая вода даже тогда, когда вокруг разразится война за нее. Он всегда сможет купить кусок чистой, незараженной земли и будет держать оборону до последнего. Он распорядится построить бункер, если дело дойдет до этого. Он может в любое время получить лучшее медицинское обслуживание, какое только есть. Он может купить, нанять, подкупить, что бы ни происходило.

В одну из таких темных минут ему вдруг стало ясно, что имело в виду прорицание. Люди утратили свое будущее. Имелось в виду это чувство: это испуганное подозрение, что отныне все будет только хуже и в конце концов вообще прекратится. Этот уход в романтически окрашенное прошлое или в бушующую современность, лишь бы только не думать о будущем – о будущем, которое было жуткой черной дырой и к которой люди неслись стремительно и неотвратимо.

Люди потеряли свое будущее. Когда-то, как-то оно у них худо-бедно было. Они потеряли веру в будущее, а разве не сказано, что вера сдвигает горы? Может, она и цивилизации губит?

Успеть урвать что-нибудь еще. Главным образом для себя. Пока еще можно. Неважно, что будет потом, потому что потом ничего не будет. Брать то, что пока есть, жить так, как можно, пока все не утечет. Разве не это настроение лежит в основе всего, что творится? Если кто-то начнет рассуждать, что будет в 2100 году, разве его не поднимут на смех? Верить, что вообще будет 2100 год, что в нем будет что-то, кроме закопченного неба, вонючих водоемов и разве что нескольких тараканов из всей живности, которые переживут все, даже выпадение радиоактивных осадков после атомной бомбардировки, было признаком сугубой наивности…

Где-то в своих блужданиях по дому Джон нашел бутылку, которую взял с собой в гостиную, бутылку крепкого, старого портвейна, наверняка постыдно дорогого, и в раздумьях осушил ее, бокал за бокалом, пока не зашло солнце. Это наконец остановило карусель его мыслей.

Среди книг, которые привозили ящиками, он наткнулся на одну, посвященную теме перенаселения. Она была написана, когда ему было пять лет. Должно быть, Марвин отрыл ее у букиниста. Спросить об этом было не у кого, поскольку секретарь «за все про все и ни за что» блистал своим отсутствием, равно как и обещанные стеллажи в библиотеке.

Он полистал книгу, посмотрел на многочисленные диаграммы и формулы, почитал там и сям. Не очень много понял, за исключением того, что автор, явно значительный специалист, подвергал сомнению все, что в целом было известно о росте населения. Что, спрашивал он, такое вообще перенаселенность? Почему Калькутта считается перенаселенной, а Париж нет? Плотность населения Бангладеш такая же, как на Мальте, – то есть сама по себе плотность населения еще не показатель перенаселенности страны. Может, перенаселенность – это, в конечном счете, не что иное, как бедность? Не будь люди в развивающихся странах так ужасно бедны, они могли бы лучше питаться, и стала бы рентабельной дополнительная продукция – при условии инвестирования в машины и тому подобное.

Говорить о проблемах населения всего мира было бы, писал автор, недопустимым обобщением. На самом деле уже выяснили, что население мира когда-то установится на стабильном уровне, предположительно между двенадцатью и пятнадцатью миллиардами душ, и также не исключено, что позднее оно снова начнет понижаться – подобные сценарии, локально ограниченные, часто развивались и в прошлом. То, что может быть принято за перенаселенность, на самом деле следует описывать в категориях бедности, точнее говоря, обнищания. Нищета – симптом тяжелого кризиса экономической и общественной системы. Усматривать в нем «соревнование между аистом и плугом», как его постулировал еще в девятнадцатом веке Роберт Мальтус, – заблуждение, которое ведет в конечном счете к идеологии Третьего рейха: «Народ-без-пространства».

Джон повертел книгу, прочитал текст на обложке и биографию автора. То ли он успокаивает страхи, то ли это голос разума в море истерии? Если бы у него сегодня не так болела голова. Или, лучше сказать, если бы она была не такая тупая! Ему казалось, что он лишился половины своего мозга, но где бы он ни вчитывался в текст, он всюду находил тон холодного, делового анализа. Тон, вызывающий наибольшее доверие. Может, не так уж и драматично все было?

Он больше вообще ничего не понимал.

Когда-то наследник вернет людям будущее, которое они потеряли.

Как там написано в завещании? Он никогда толком его не читал, потому что не знал латыни. А попросить кого-нибудь о помощи не догадался.

А в помощи он нуждался. Эта история была великовата для него одного. В кино его всегда удивляли крутые, хладнокровные, гениально-умные супермены, герои Тома Круза и Арнольда Шварценеггера, которые брали на себя тяготы мира и точно знали, что делать, а в конце всегда побеждали, и правда была на их стороне. Если такие герои и есть в реальной жизни, то уж это точно не он.

Он позвонил Эдуардо и попросил его поехать с ним во Флоренцию, в их офис и помочь ему слово в слово прочитать завещание. И что там еще осталось из наследия Джакомо Фонтанелли.

– А после этого можно будет пойти куда-нибудь поесть, или напиться, или даже подраться, если угодно.

Это, по крайней мере, вызвало у Эдуардо улыбку. Со времени побега Джона в Капаннори они почти не виделись. Может, хоть сейчас между ними все уладится.

– С чего это весь мир вдруг заинтересовался нашим архивом? – удивился Эдуардо. – Я, наверно, что-то прозевал? Может, сегодня международный день старых бумаг, а?

Джон не понял, что Эдуардо имел в виду.

– Дед сегодня сидит там с какой-то студенткой из Германии, которая интересуется предсказанием Фонтанелли. Разве он тебе ничего не сказал?

– Нет, – удивился Джон. – Откуда ей вообще известно, что такое предсказание существует?

– Хороший вопрос, правда? – сказал Эдуардо.

– Я не нахожу ничего привлекательного в этом древнем чтиве, честно, – признался Эдуардо по дороге во Флоренцию. – Старая пыльная бумага, ничего более. Временами меня поражает, как мы можем позволять связывать нас и определять наши поступки словами, которые кто-то написал пятьсот лет назад – по какому праву он ожидал, что мы должны под него подстраиваться?

– Понятия не имею, – сказал Джон. – Но ты высказываешься не как Вакки.