Игорь Резун - Свидание на Аламуте Страница 75

— Ты первая… ты слишком мне нравишься!

И в этот момент — сильный толчок. Мириам шевелит губами: что-то заполнило ее глотку. Она пытается высунуть язык, и сгусток крови, огромный алый пузырь, надувается на ее красивых, страстных губах. Она изумленно опускает глаза: широкая алая лента медленно катится между ее грудей на живот, срывается в песок тяжелыми каплями. Эта густая лента залила, погасила бриллиант в пупке, сделав его — черным. Он больше не светится.

Она пытается нажать на курок или хотя бы поднять ствол оружия. Она не ощущает боли, но ее пальцы почему-то не слушаются команд. Изумленно глядя на бурые каракатицы, вырастающие на песке, Мириам падает на колени… Чудовищным усилием она заставляет свои руки двигаться, и пули девятого калибра с грохотом и визгом уходят в песок. Раз… два… три!

Покачнувшись, обнаженная женщина валится лицом в желтую сковороду пустыни. И становится видно, как из ее белоснежной, никогда не загоравшей нежной спины торчит рукоять рыбачьего ножа.

Сдернутый невидимым импульсом со своего места на капоте, этот нож с остервенелой силой перерубил ее позвоночник.

Медный не видит этого. Он наблюдает, как танцующие по обеим сторонам упавшей женщины черно-желтые смерчи начинают сближаться. Их вздыбленные кроны уходят вверх, в небо. Что это? Буря в пустыне при полном безветрии? Смерчи накидываются на лежащее тело. И потоки воздуха подбрасывают его вверх — и крутят, и рвут, и раздирают на части с жутким упоением… Недалеко от Медного падает на песок оторванная ступня. Красивая, с бархатной кожей… и с очень безвкусным алым педикюром.

Больше он ничего не видит — он теряет сознание.

Тексты

Мирикла, Патрина, Алехан

Круизный лайнер «Олимпия» обладает пятью рядами белоснежным палуб. Доски на них — тиковые, покрытые прочнейшим и надежнейшим лаком, который дает верную защиту от солнечных лучей и соленой воды. Они никогда не нагреваются выше комнатной температуры — у тикового дерева есть такое свойство. Все ручки и краны блестят позолотой, стюарды безмолвны и, кажется, бесплотны; их ослепительная улыбка материализуется под краем фуражки только в момент принесения кофе или бокала вина.

В этом царстве изумрудных волн, белого металла и золота Мирикла заказала розовое «Кьянти».

На цыганке — шелковое кружевное платье от Balenciaga; такое же, как было тогда, до пирамид, с открытыми плечами, но теперь нежно-кофейного цвета. На указательном пальце правой руки, держащей бокал, — первое золото: кольцо с бриллиантами Damiani. На запястье — браслет Chopard с двадцатикаратными сапфирами. На ногах… на ногах на этот раз ременные сандалии от Brasko Lo; хоть какую-то обувь рекомендовал врач, поскольку на палубе продувает морской бриз. Этот бриз шевелит абсолютно белые волосы Мириклы, будто подобранные в цвет переборок белоснежного красавца, поседевшего еще на стапелях… гораздо раньше, чем Мирикла.

Только ее глаза и брови остались такими же черно-жгучими.

Мирикла отпивает «Кьянти». С нижней палубы доносится музыка — танцы после второго ланча. Небо над горизонтом Средиземного моря медленно наливается розовым — скоро закат.

— …не бойся, они ничего так и не поняли. Тогда я напоила их только глотком воды, я догадалась… А потом, потом… я им все стерла, — говорит Мирикла медленно, словно печатая каждое слово побледневшими, потерявшими свой яркий цвет губами. — Они вчера смотрели «Мумию» в кинотеатре. И до сих пор уверены, что это им все приснилось: пирамиды, волшебники, огонь. А тогда они вообще спали… Мы не думали, что у нее такое сильное поле. Когда мы с Патри вышли из трансового танца, то увидели воронку глубиной метра три. А оттуда выбрасывало песок. Черного цвета. Потом он превратился в смерч, и мы поняли, что надо уходить. Хорошо, что мотор ее машины завелся быстро. Мы втащили Андрея — он был без сознания — и помчались прочь. Потом заблудились. Потом ты знаешь…

Алехан в костюме цвета спелого апельсина и шейном платке стоит у перил над нижней палубой с мерцающим жемчужным бассейном и курит. Он выкуривает третью сигару за день, это нехарактерно для него. Закурил он после того, как египетская полиция сообщила, что в пустыне был найден внедорожник с тремя мертвыми взрослыми телами и двумя — детскими. Якобы они оказались мумифицированы солнцем, после того как погибли, попав в пылевую бурю. Затем была сумасшедшая гонка на вертолете египетских спасателей, потом — госпиталь и посещение парикмахерской в Каире. Тут его голову обработали, замазали шрамы и навсегда избавили его от волос. Они тоже после этого случая вознамерились расти седыми.

Эта женщина спасла их. Там, в машине, они все лежали, забившись головами под ее тело. Она прикрыла их собой, как львица — детенышей. И свою приемную дочь, и детей Алехана, и этого парня, который убил Мириам…

— Мири… — надтреснутым голосом говорит он, сбрасывая пепел с сигары в невесомые ладони морского ветра.

Но Мирикла, не обращая на это внимания, отпивает еще «Кьянти»; она расстегивает сандалии и развязывает ремешки. На солнце сверкает ее трехсоттысячное колечко. Женщина прижимает босые ступни к тиковой палубе: они уже изменились. Вся она за эти дни чудовищно похудела. Пальцы рук и ног стали, как свечные огарки; вздулись суставы; некогда тонко вылепленные аристократические ноги переплелись венами, покрылись шишками. На руках — старческие бурые пятнышки. Все произошло за пару ночей, и теперь уже видно, что она — старуха. Старуха, доживающая свой век. Уже нет бронзовых точеных икр, нет тонкой талии и выпуклой груди. Вот и сейчас она скорчилась в шезлонге, вместо того чтобы выпрямиться.

— …нет, они этого не вспомнят, — тихо говорит Мирикла. — Прости меня, Леша… я передала им свои воспоминания. Мы с мужем как-то отдыхали в Египте, как раз перед арабо-израильской войной. Это было чудное время. Они это все запомнят. У них пока мягкая память, им можно ДАВАТЬ…

Теплоход «Олимпия» скользит по огромным бирюзовым просторам; розовеет небо, чистое, как «Кьянти» в бокале женщины; ласкает лица пассажиров на верхней палубе бриз, и пепел сигары Алехана растворяется в нем, исчезает серым мотыльком в бескрайности…

— Мирикла! — со стоном повторяет Алехан.

Он оборачивается к ней. Полированный парикмахером череп поблескивает в лучах низкого солнца. Серые глаза на жестком, но неожиданно расслабившемся лице смотрят странно, будто через мокрые светофильтры.

Мужчина делает шаг и становится перед ней на колени. Он ловит губами ее руку — ту самую, болезненно исхудавшую, с обострившимися спицами пальцев, на которых больше нет прежнего серебра, ибо перстни уже не держатся на них, соскальзывают. Эту руку, с крапинками и странно обозначившейся пигментацией, он прижал к своим губам.

— Мири… выходи за меня замуж! — глухо говорит он. — Я тебя прошу… У меня… все, что у меня есть, я тебе…

Цыганка держит бокал. Его просто некуда поставить, поэтому только левой рукой она легонько проходится по его затылку со слипшимися тяжелыми складками.

— Леша, послушай меня. Я скоро умру, Леша!

Он отрывает губы от пергаментной горячей ладони и непонимающе шепчет:

— Чего?

— Я умру скоро, — повторяет цыганка бесстрастно. — У меня рак крови, Леша. Если бы не эта пирамида и солнце… Уже поздно. Думаю, еще дня три… четыре. Я хочу умереть там, где родился Антанадис. В Кипарисии, на Пелопонессе.

— Нет. Черт подери, нет же!

— Да. Не спорь. Мужчины никогда не спорят с биби.

Черты ее лица заострились. Теперь видно. Какой у нее прямой и острый, как оконечник щита, подбородок. Как стрелы-морщины протянулись от внутренних уголков век к краешкам губ — такие иногда рисуют себе мимы, чтобы добавить образу грусти. Как будто выпустили из нее воздух, соскоблили эмаль. Не зря утром, смотрясь на себя в зеркало в роскошной каюте, она произнесла странную для Алехана фразу: «Да, и мне перестал помогать Абраксас…»

— Встань, Леша.

Он неловко встает, отряхиваясь. Огромное тело парохода двигается бесшумно, только подрагивает, принимая дрожь гребных винтов, тиковая палуба, и тихо вращается локатор на капитанской рубке, видимой отсюда.

— Патрина станет хорошей матерью для твоих детей, пока… ты не найдешь новую.

— Но…

— Молчи, варбэ! Молчи… Патрина любит детей, как и я, не зря нам с ней не суждено было их иметь. Она оградит твоих ребятишек от всяких бед, она будет биться за них, как тигрица. Ты не прогадаешь, Леша. А что до денег… Патрине ничего не нужно. Через два года ты назовешь ей вот эти цифры… Наклонись ко мне!

Сигара давно тлеет недокуренной палочкой в серебряной пепельнице у края ограждения. Алехан склоняется над лицом Мириклы, и она диктует ему какие-то цифры. Шепотом. На лице мужчины — недоумение:

— Но я… я запомню?