Эндрю Уилсон - Лживый язык Страница 8

Интересно, давно Крейс живет вот так? Судя по той грязи, что меня окружает, по запустению и всеобщему беспорядку, похоже, он прекратил следить за своим жилищем несколько месяцев назад. Или, что более вероятно, он относится к тому типу людей, которые отказываются нанимать прислугу, — скорее всего, из гордости, а не по какой-то другой причине, — пока это возможно. Очевидно, недавно он огляделся и понял, что больше не может жить в таких условиях. Однако что же его прежний работник — юноша, занимавший мою комнату до меня? Состояние палаццо, заросшего грязью, говорит о том, что он прослужил здесь недолго. Или вообще нигде не убирался, кроме своей комнаты.

К вечеру мне удалось отдраить ванную и кухню, и я начал сметать пыль и паутину с гравюр в холле. На одной из них был изображен играющий на трубе ангел. Он стоял на шаре и держал венок. С одного боку от него стоял сатир, с другого — женщина в окружении научных и военных приборов. Наклонившись к гравюре, я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Я поднял голову. Крейс стоял в дверях гостиной и с улыбкой смотрел на меня.

— «Io son colei che ognuno al mondo brama, perche per me dopo lamorte vive», — произнес он на безупречном итальянском языке. — «Я — та, кого жаждет каждый человек в мире, ибо благодаря мне люди живут после смерти». Вот что там написано.

Я прищурился, пытаясь прочесть стихотворную фразу в нижней части гравюры.

— «Аллегория Славы», — объяснил Крейс, направляясь ко мне. Он повторил две первые строчки и продолжал: — «И если порок стремится лишь к тому, чтобы обрести награбленное, а добродетель ратует за благородную империю, я — бесчестие для первого и слава — для второй. Порок я клеймлю позором, а добродетели дарую почет, пальмовую ветвь и корону».

— Я не знал, что вы так превосходно говорите по-итальянски, — удивился я.

— Итальянский я знаю посредственно. А вот гравюра хороша, верно?

— Да, великолепна. Кто ее автор? — спросил я, пытаясь найти на гравюре подпись.

— Баттиста дель Моро. Создал он ее, как считается, примерно в тысяча пятьсот шестидесятом году. Но, на мой взгляд, она интересна тем, что, несмотря на морализаторские строки внизу, взор Славы обращен не на то, что олицетворяет благо, а на сатира — символ зла. И если не ошибаюсь, она им очарована, вы не находите?

Мне пришлось признать, что на гравюре Слава и впрямь отдает предпочтение пороку, а не добродетели.

В конце того первого дня на службе у Крейса я без сил упал на кровать. Сквозь щели в ставнях в комнату сочился лунный свет. Я лежал, слушая тихий плеск воды, и мне казалось, что я — персонаж какого-то сюрреалистического видения, пребываю в неком фантастическом мире. Я впервые встречал такого человека, как Крейс, и знал, что мне понадобится время, чтобы привыкнуть к его странностям. Во время скромного ужина, состоявшего из спагетти с томатами, базиликом и сыром пармезан, за столом на кухне я спросил, почему он решил обосноваться в Венеции и как выбрал это палаццо. Крейс попросил меня не обижаться (хотя в его поведении не было ничего оскорбительного) и отвечать отказался, заявив, что лишние подробности мне ни к чему. Главное, он здесь и сейчас, и это все, что мне нужно знать, подчеркнул он.

Я также понял, что всегда лучше дождаться, когда Крейс сам предложит тему для беседы. Он обожал говорить об искусстве — а мне нравилось его слушать, — и в тот вечер он рассказал, как приобрел большую часть своей коллекции: покупал произведения почти за бесценок двадцать — тридцать лет назад. Перечень имен, которые он назвал, вне сомнения, был впечатляющим. Помимо работ, что он уже описал мне, в его коллекции были рисунки и гравюры Палмы Джоване, Доменико Брузазорчи, Бенедетто Калиари и Доменико Тинторетто, картины Паоло Веронезе, Париса Бордоне, Моретто да Бресчиа и Лоренцо Лотто, а также великолепные изделия из стекла лучших венецианских мастеров.

Пока мы пили кофе, Крейс спросил меня об учебе в университете. Я стал рассказывать о своем курсе истории искусств, обрисовал его структуру, хронологию, теоретическую базу. Я пытался произвести впечатление на Крейса, щеголяя своими знаниями о Вазари, но он махнул рукой, выказывая пренебрежение к автору «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих». Сказал, что тот своими биографическими опусами вульгаризировал историю искусств. Что он согласен с Челлини, который считал Вазари трусом и лжецом. Кстати, читал ли я автобиографию Челлини? Я ответил отрицательно. Забавная вещь, сказал Крейс, при этом глаза его заблестели. Он вкратце передал мне содержание книги Челлини, отметив, что тот склонен был к насилию и хладнокровно совершил серию убийств, о чем с неподдельным ликованием поведал в своей биографии. Крейс описал один случай из книги Челлини, когда тот попытался кому-то вонзить нож в лицо, но его жертва неожиданно отвернулась, и он в результате порезал этому человеку ухо. Крейс считал, что это безумно смешная история. Он хохотал захлебываясь, так что его маленькие, как у рептилии, глазки исчезли в складках кожи его лица.

— По мнению Челлини, художники — выдающиеся художники — должны стоять над законом, — произнес Крейс после паузы, когда наконец отдышался. Он пристально смотрел на меня. — Должны быть свободны от обязательств и иметь возможность пренебрегать правилами. Вы тоже так думаете, мистер Вудс? Скажите, что вы тоже так думаете, прошу вас.

Я не знал, что сказать, но счел, что лучше согласиться со стариком. Я кивнул, и в его взгляде, обращенном на меня, отразилось самое настоящее умиление.

— Теперь я уверен, что мы с вами прекрасно поладим, — заключил Крейс.

Мне потребовалась целая неделя на то, чтобы привести палаццо в божеский вид, и в течение этого времени у меня часто возникало ощущение, что, несмотря на все мои старания, дом не желает расставаться со своей грязью. Эта грязь была как защитная оболочка, броня, которую не пробить, не проломить.

Особенно пришлось повозиться с окнами в обоих концах портего. Въевшаяся грязь на них была сродни щиту, отделявшему Крейса от внешнего мира. Встав на шаткую стремянку, найденную в стенном шкафу на кухне, я взял тряпку, жидкость для мытья стекол и принялся отдраивать грязь. Моя тряпка чернела на глазах, но стекло чище не становилось. Наконец, на окне образовался маленький, размером с монету, прозрачный круг, через который заструился свет. Этот кружок постепенно увеличивался, пока не разросся во все окно и я не увидел улицу.

Одной стороной палаццо выходил на улицу, отделенную от дома всего лишь узкой полоской воды и мостиком, другой — на более широкий канал. По воде скользила лодка, груженная апельсинами, грейпфрутами, плодами лайма и лимонами. Гондола с целующимися влюбленными, управляемая горделивым, на вид надменным мужчиной, медленно проплыла мимо меня и исчезла за углом. По другую сторону узкого канала элегантная темноволосая женщина, стоя на балконе, курила сигарету. Куда бы я ни посмотрел, всюду кипела жизнь — люди занимались своими делами, общались, жили нормальной жизнью. Один Крейс, добровольный узник, прозябал в заточении в своем палаццо. По крайней мере, теперь, когда я вымыл окна, он из своей темницы мог видеть белый свет.

Ползучие растения, посаженные на небольшом клочке земли у ворот во дворе, вели собственное существование. Их усики обвивали лестницу и тянулись по ней вверх, стремясь проникнуть в сам дом. Будто хотели задушить палаццо, выжать жизнь из всего, что есть внутри. Срезая гибкие стебли, опутывавшие колонны и металлическую решетку, я чувствовал, как весь этот растительный организм перемещается и движется, ведя упорную борьбу за выживание. Я понял, что единственный способ совладать с ним — резать стебли на маленькие кусочки и складывать их в черные мусорные пакеты, но даже оттуда усики умудрялись выползти.

Не менее трудно было справиться со мхом, покрывавшим коринфскую колонну и обнаженного ангелочка в центре двора. Сначала я попытался счистить мох тряпкой. Не получилось. Тогда я прибегнул к помощи старой стамески, которую нашел под раковиной, но все равно пришлось повозиться. Эта работа была трудоемкая и отняла много времени.

В те первые несколько дней на мне не высыхал пот, пока я, в футболке и шортах, пытался навести порядок в палаццо. Убирая помещения, я выметал из углов древнюю пыль и волосы, которые, как мне казалось, принадлежали тем, кого уж давно не было в живых. Налет грязи, разрыхленный и размягченный временем, имел гладкую, почти бархатистую текстуру. Я таскал горы книг, стирал грязную одежду Крейса, двигал мебель, подметал, вытирал пыль, скоблил и уничтожал. За изящными произведениями искусств обосновались пауки, использовавшие рамы в качестве арок миниатюрной авансцены, на которых они развешивали паутину — свои собственные декорации. На кухне возле мусорного ведра я обнаружил колонию муравьев, регулярно лакомившихся сахаром из пакета, который Крейс часто оставлял на рабочем столе. А в его спальне в темных сырых складках полога росли поганки. В ванной жили тараканы. В гостиной под персидский ковер часто заползали мокрицы.