Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства Страница 80

Серега больше привык к пластмассовым пробкам, которые просто срезал ножом. Белые головки с водки отковыривались еще проще. Однако на его счастье штопор оказался неплохим, и, не разворотив пробку, Серега вы-. дернул ее из горлышка. Пурпурное, черно-красное вино заполнило рюмки.

— Начнем, как говорится, за упокой, — произнесла Аля. — Не чокаясь. Чтоб земля им была пухом.

Выпили. Да, это вино было ароматное, сладко-хмельное, в нем чувствовался вкус винограда. В нем не было приторности, не было и кислоты. Съели по нескольку бутербродиков, запивая виноградным соком, принялись за салат.

— Второй тост — твой, — объявила Аля.

— За здравие или за упокой?

— Что-нибудь среднее, — попросила Аля.

— Хорошо. Тогда я предлагаю выпить за то, чтобы, помня о мертвых, мы не забывали о том, что еще живы!

— Согласна, — одобрила Аля, и они вновь осушили рюмки.

Доели салат, золотистые шпротинки с украшавшей их зеленью, почти половину бутербродиков. Большую часть их, конечно, съел Серега. Все-таки он не так часто ел осетровый балык, малосольную кету, красную и черную икру, холодную телятину, буженину, салями. Кроме того, он не представлял себе, что можно делать бутерброды с отварной морковкой, свеклой и свежим огурцом. Появление последнего в конце октября его само по себе изумило.

— Ну, третий тост — и последний — за здравие: да здравствует наша любовь! — провозгласила Аля. На сей раз чокнулись и выпили как бы на брудершафт, сцепив локти.

— Ой, я, кажется, пьяненькая, — хихикнула Аля, — потанцуем?

Магнитофон играл какую-то плавную, тревожащую мелодию, а неведомая Сереге певица, чуть похрипывая, издавала время от времени сладострастные стоны и вздохи. Танец сводился к тому, что Серега и Аля, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, ходили босиком по ковру, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Потом пояса халатов как-то сами собой стали развязываться. К концу танца они уже просто стояли на месте, прижавшись друг к другу обнаженными телами, и целовались, чувствуя аромат вина на губах. Халаты упали с плеч, Серега поднял девушку на руки и мягко опустил на ложе. Но не все сразу, они еще помучили друг друга, пообвивали друг друга руками и ногами, поприжимались друг к другу, пошарили руками по коже, потрогали самые нежные и отзывчивые на ласку места. Лишь потом Аля замерла, раскинула руки и, закрыв глаза, уронила голову на подушку. И было пять жарких, бессовестных минут, когда плавная мелодия из магнитофона вдруг сменилась тяжелым, забойным роком, от которого исходил бешеный ритм страсти, безумия и азартного бесстыдства…

Когда все завершилось к бурной радости обоих, накатила волна усталости и расслабления. Тяжело дыша, будто пробежали по десять верст, но улыбаясь неведомо чему, они лежали рядышком. Блестели от испарины мокрые тела; нега и лень клонили в дремоту, а музыка уже не возбуждала, а убаюкивала…

Лежать бы так и лежать, но тут в рифленое стекло постучали из коридора:

— Алечка, — произнес с тревогой женский голос, — ты здесь?

— Да, — ответила та, — я не одна, мама. У меня важные дела, и я не хочу, чтобы мне мешали.

— Ты выйдешь к обеду? Мы сегодня уезжаем на дачу, ты не забыла?

— Я не поеду. У меня сейчас два выходных впервые за столько времени. Извини, но мне некогда. Вам нужна моя машина?

— Нет, папа поедет на своей. Алечка, только, пожалуйста, выйди пообедать. Ты испортишь желудок!

Шаги удалились. Аля под нос произнесла фразу, которую Серега как-то не ожидал услышать. Для Люськи или Гальки они были бы вполне уместны, но Аля к таким словам не очень подходила. Впрочем, это был конец двадцатого, а не девятнадцатого века.

— Придется вставать, — проворчала она. — Черт их принес так рано! Ну ладно, уедут на ночь.

— Между прочим, — сказал Серега озабоченно, — у меня пиджак, рубашка и джинсы остались в ванной.

— Это ерунда. Я хотела тебя переодеть, когда ты будешь уезжать, но придется сделать это пораньше.

Белье оказалось какое-то импортное, даже, вероятно, капиталистическое, очень мягкое, эластичное и легкое. Серега вначале даже не сообразил, как его надевать, потому что это была мужская комбинация — трусы и майка составляли одно целое. Рубашка светло-серого цвета, темно-синий галстук, строгий серо-голубой костюм — все это было вытащено из гардероба. Пока Серега снимал с дивана одеяла и подушки, прятал их, а затем складывал диван, Аля успела убрать со стола всякие следы пиршества, а кроме того, причесаться, чуть-чуть подкрутиться, даже припудриться и подкраситься.

— Ну все, — произнесла она наконец, — сдаемся!

Выйдя из комнаты Али, сначала заглянули на кухню.

Там хлопотала ее мама. Ей никак нельзя было на вид дать тех сорока пяти лет, которые она уже прожила. Смотрелась она намного моложе Гальки и даже Люськи. Серега ожидал неприязненного взгляда, каких-либо тонких намеков на толстые обстоятельства, но их не последовало.

— Мамочка, — сказала Аля, — это мой друг Сережа Панаев, живописец.

— Тот самый? — удивилась мама. — Очень рада. Вера Сергеевна… 

Серега почувствовал себя неловко. Ею явно принимали как некую знаменитость, а он к этому не привык.

— Алечка показывала мне вашу последнюю работу, — немного розовея, прощебетала Демьянова-старшая, — это искусство высокого интеллекта. К сожалению, я не видела «Истины», но Алечка вкратце рассказала мне о ее идее и композиции. Догадываюсь, что это не менее удачно, раз Мацуяма купил ее так дорого.

— А где папа? — перебила дочь мамашину тираду.

— В столовой, ожидает приема пищи! — усмехнулась Вера Сергеевна. — Сегодня был у начальства, в воскресенье вылетает на новое место. Но должность уже генеральская.

«Господи, — подумал Серега, — а ведь это Зинка! Одна жаждет стать генеральшей, другая — адмиральшей…»

— Я пойду покажу Сережу папе и приду тебе помогать, — Аля поцеловала мать в щеку и повлекла Панаева в столовую.

Столовая в этом доме была такая, что Серега чуть не присвистнул: она была раза в полтора больше чем зал ОПЦ в клубе, куда иной раз набивалось до сотни человек. Два старинных резных буфета, стоявшие по обе стороны от входной двери, китайские вазы метровой высоты; картины в массивных золоченых рамах — натюрморты; горка-витрина с хрусталем и фарфором; рояль в углу, и наконец стол на двадцать посадочных мест — все это смотрелось как декорация к пьесе из жизни британской родовой аристократии.

В кресле, во главе стола, куда не стыдно было бы посадить и лорда, сидел вполне советский полковник в распахнутом кителе с голубыми петлицами и читал «Правду».

— Папочка, — сказала Аля. — Познакомься — это Сергей Николаевич Панаев, мой большой друг и очень хороший художник.

— Что-то ты больно веселая, — посмотрев на Серегу скорее сочувственно, чем неприязненно, произнес полковник, — вроде бы вчера ревела, истерики закатывала по Владиславу.

— Это было вчера! — жестко отрезала Аля. — А сегодня — это сегодня. Я иду помогать маме. А ты, папочка, пожалуйста, будь повежливее, если можно.

И ушла. Серега остался один на один с полковником. У него, как у многих, кто служил в армии, к старшему офицерскому чину было какое-то подсознательное уважение. Например, ему казалось неудобным садиться без разрешения. Да и стоял-то Серега едва ли не навытяжку. Странно, но «Зинкин кап-раз таких ощущений у Серега не вызывал. Должно быть, потому, что в родном доме Панаев все-таки чувствовал себя хозяином.

— Садитесь, Сергей Николаевич, — пожалел его полковник, — в ногах правды нет.

Серега уселся, ко ощущение неловкости не проходило. Полковник продолжал просматривать «Правду». Что-то ему явно в ней не нравилось, он то и дело кривил рот и хмыкал. Потом вчетверо сложил газету, положил на стол и спросил:

— Давно с Алькой крутите?

— Нет, — признался Серега, — недели еще нет.

Полковник улыбнулся, видно, Серегина прямота понравилась.

— Она вообще-то не такая уж… — полковник подобрал слово помягче, — гулена. Умная девка, толковая, а повертеть хвостом любит. Вы с какого года?

— С сорок девятого.

— А я с сорок второго. Почти ровесники. Не поздновато ли за девчонками бегать?

— Наверное, — вздохнул Серега, и ему стало неловко.

— Да нет, вы не подумайте, — поспешил сгладить полковник, — она не маленькая, сама зарабатывает, должна соображать, что делает. Есть хуже. Бывают, вон, интердевочки всякие. Мне только вот неприятно, что она, не успев одного схоронить, к другому бегает. Значит, любви у ней не было, верно?

— Не знаю. Я как-то не спрашивал. Сейчас жизнь такая, Иван… — Серега вспомнил, что у Али было отчество Ивановна. Извините, отчества не знаю.

— Валентинович.

— Жизнь такая, Иван Валентинович.

— Это понятно. Все чего-то ждут, а чем кончится — черт его знает. Тут, когда Владислава убили, Алька чуть с ума не сошла. Заперлась в комнате, час сидела — мы уж думали — не сделала бы какой дури. Потом вышла, утерлась и — на машину. Куда уехала — не сказала. Двое суток где-то носилась. Приехала — вроде даже веселая. Потом опять на целый день испарилась. К похоронам готовилась. Вчера весь вечер проревела в голос. Сегодня уехала с утра, вроде на похороны, а сейчас, к вечеру — уже веселая. Вы-то Владислава знали?